Я никогда не был безоговорочным и слепым сторонником западной демократии — хотя бы уже потому, что знал Запад не по чужим рассказам. Бывая подолгу — не туристом и не «делегатом» — в европейских странах, легко и быстро входя в круг «аборигенов», в их повседневную жизнь, я открывал для себя тот мир с разных, а не только с лучших сторон. И сейчас, проводя по работе большую часть года за рубежом, еще лучше вижу удручающие пороки общества, которое весьма далеко от моего идеала. Положа руку на сердце, могу признаться, что до какого-то времени оставался горячим сторонником «пражской весны», мечтал, видя в этом лучший для нас вариант, о социализме с «человеческим лицом». Мне казалось, что такой путь был перспективен, если бы кремлевские ястребы не заморозили хрущевскую оттепель, если бы дали ей дождаться «весны».
Позже я понял, что моя мечта о «гуманном коммунизме» иллюзорна. Коммунизм — с любым прилагательным — не может допустить, по крайней мере, трех свобод: слова, передвижения и доступа к информации. Их реальное осуществление неизбежно толкает ослабивший вожжи режим или назад — к политическому строю советского образца, или вперед — к западной демократии. Второе, снова скажу, — вовсе не идеал, далеко не идеал, и однако ничего лучшего человечество пока не придумало.
Но я не политический деятель, задачу изменить власть вообще пред собою не ставил. Я знал лишь, что общество, в котором жил, несправедливо, что режим загубил десятки миллионов ни в чем не повинных людей, что нигде, ни в одной стране, где были опробованы различные модели и варианты коммунизма (Советский Союз, Китай, Корея, Вьетнам, Камбоджа, Восточная Европа, Албания, Куба, Конго, Ангола…), не обошлось без свирепейшего террора, без жертв, исчислявшихся миллионами, и нигде утвердившийся там режим никому не дал благоденствия. Никому, кроме кучки тех, кто добрался до власти.
Так жить нельзя! Это было для меня очевидно. И — непреложно. Нельзя было жить — с тем бесправием. С теми законами. С той судебной системой, которая была насмешкой над правосудием. Констатация столь очевидной истины сама по себе ни к каким переменам привести не могла. Каждому, кто был такого же мнения, надлежало хоть что-то сделать, чтобы жить «не так».
У меня была трибуна! Редчайшее стечение обстоятельств — объективных и субъективных, — позволяло обращаться к многомиллионной аудитории на том языке, на котором, вопреки рогаткам цензуры, это можно было сказать вслух: так жить нельзя! Не сразу, но все-таки достаточно быстро, читатель научился новому языку общения и стал его хорошо понимать: доказательством тому служили тысячи полученных мною писем. Постоянная двусторонняя связь с читателем — возможно, самое главное, чего удалось добиться. Это было мое, наверно, очень малое, но все же реальное дело. Я его сделал. И уже только поэтому признать свою жизнь прожитой зря никакие могу.
В недрах тоталитарного общества не могли сформироваться общественные силы, готовые прийти ему на смену. Оно не выдвинуло (видимо, и не могло выдвинуть) сильных, мудрых, харизматических личностей, которые на крутом повороте истории взяли бы руль в свои руки и вывели страну на достойный путь, заслуженный ее многострадальным народом. И действительно нужный ему. Такой силы и таких личностей не нашлось в России даже в семнадцатом, когда валявшуюся под ногами власть захватили большевики, а растерявшиеся интеллигенты — честные, но беспомощные, — не могли противостоять взбунтовавшейся черни, которую кучка заговорщиков лицемерно называла народом. Теперь не нашлось и подавно.
Повсюду у власти бывшие члены политбюро (на худой конец-члены и крупные функционеры ЦК) — Ельцин, Алиев, Шеварднадзе, Каримов, Назарбаев, Ниязов, Лучинский, Примаков, Строев, Черномырдин, Дзасохов, Масляков, Абдулатипов: каждый волен дополнить список. В депутатах ходят Н. Рыжков, Лигачев и Лукьянов, бывшие аппаратчики, «колхозные вожаки», советские генералы с наполеоновскими замашками. Такие крупные цекистские деятели, как Вольский, занимают ведущее место и в коммерческих, и в теневых властных структурах. Вчитайтесь в биографии новых высших чиновников: почти у всех за спиной если и не партийное, то крепкое комсомольское прошлое. Лубянка сберегла свой штаб, свои структуры, свои основные кадры, внедрив их и в те организации, которые родились в эйфории якобы обретенной свободы. Которые она же, для мимикрии, и создала. Ни один мучитель не понес наказания, напротив, все Лубянские ветераны — герои страны. Не той, что была, той, что — сейчас. По-прежнему Лубянка везде, ее соглядатаи — живые и электронные — сопровождают каждый наш шаг. «Софья Власьевна» — та издохла, но ее прямые наследники здравствуют и процветают.
По дурости перестройщиков империя бесславно распалась, но РСФСР сохранилась — под другим названием и в другом обличье. Не только страна, что — хорошо. Но и режим, что — плохо. Сохранилась, приспособившись к новым условиям. Модернизировавшись. Сменив ветхие одежды на более современные. Секретари обкомов превратились в парламентариев. Секретари райкомов стали президентами банков, офицеры Лубянки, в мундире и штатском, — генеральными директорами компаний и фирм, руководителями администраций, королями эфира и печатного станка. Или — серыми кардиналами. Вчерашние агенты и резиденты оказались борцами с несправедливостью: мы и не знали, что это они, а не кто-то другой, — трубадуры прогресса. Забыв, кем были и что писали, они снова, на голубом глазу, учат нас, как жить, кому и во что верить — вправляют мозги доверчивым «массам», получившим теперь звучное, гордое имя: «электорат». Семейные кланы «демократов» (все друг на друге переженились и заняли ключевые посты) упоительно властвуют, вызывая законную зависть у бывших партаппаратчиков: столь наглого цинизма те позволить себе не могли. Все они вместе слились с криминальным миром и создали на гигантском пространстве гибрид, еще не известный истории: бандитскую демократию с бесчеловечным лицом. Выходит, и впрямь мы получили не то, что хотели.
Нет, что-то все-таки получили. Главное — получили! Свободу слова. Свободу печати. Свободу передвижения. И, стало быть, все же не тот режим, который у нас был. Другой — при тех же членах политбюро. При тех же дирижерах с Лубянки. При тех же оборотнях и перевертышах. Но обретенной свободой пользуются и ее душители. Их обуздать — на это сил не хватает. Да и некому: власть в параличе.
Кто был самым ревностным борцом за свободу печати в предоктябрьские дни семнадцатого года? Разумеется, большевики. Кто на восьмой день после переворота запретил всю оппозиционную печать — даже печать вчерашних союзников по борьбе с царизмом, отбывавших за эту борьбу такую же каторгу, такую же ссылку? Разумеется, большевики. Кто особо разнузданно, цинично и нагло, по-хулигански пользуется сегодня свободой печати и слова? Генерал-погромщик, коммунист-депутат (до недавнего времени) Альберт Макашов и его свора. Чернорубашечник Баркашов. Их покровители. Кто немедленно ликвидирует эту свободу, дорвавшись до власти? Они же. «Никакой свободы для врагов свободы», — написал я в «ЛГ», когда беспомощность новой власти стала для меня очевидной. Хоть кто-нибудь услышал этот призыв? Никто! Свобода на наш манер зашла в безысходный тупики в реальных российских условиях готова сожрать самое себя.
Я не настолько самонадеян, чтобы считать, будто от моих усилий, от моих призывов могло и может хоть что-нибудь измениться. Сделал, что мог… В чем мне себя упрекнуть? К злу не призывал, ничего плохого своей стране не желал, защищал несправедливо обиженных, добивался кары для тех, кто обижал, кто попирал законы и совесть. Так почему же я должен считать, что итог моей жизни плачевен? За что мне краснеть? От чего убиваться?