К тому же — жизнь, вопреки категорическому суждению Маркса, это не только борьба. Это еще — прошу извинить за трюизм — просто жизнь. Дом, семья, друзья, работа, круг людей, в котором вращаешься, общение с природой, повседневные радости и огорчения, книги, театр, путешествия — словом, все, что составляет ее ткань.
У нас привыкли видеть в человеке лишь некую социальную функцию, словно Бог не дал ему ничего иного. И словно без борьбы за что-то или против чего-то жизни вообще нет. Хорошо помню простейшую и точную мысль, которую услышал когда-то от Карло Леви: «Каждую минуту, каждый отпущенный час надо жить. Не ожидать жизни, а жить. Даже в самых невероятных условиях. Радоваться солнечному утру, доброму слову, новым встречам, умной беседе, талантливой книге…» То есть брать от жизни все, что она может дать. Разумеется, не в ущерб другим.
Эрскин Колдуэлл однажды приехал в Париж, его обступили журналисты, стали, как водится, штурмовать вопросами. Был и такой: «Чем вы сейчас заняты, мистер Колдуэлл?» Он ответил: «Жить, по-моему, вполне достаточное занятие для человека». Так просто и мудро мог сказать человек, мозги которого не подверглись агитпроповской обработке. А то пришлось бы ответить иначе: «Я занят очень постыдным делом: просто живу. Тогда как жить это выполнять предначертания партии и целиком посвятить себя служению общественным интересам». Под общественными интересами, как известно, всегда имелись в виду интересы кремлевской клики.
Не смею лукавить: я прожил очень счастливую жизнь.
До последнего своего дыхания рядом со мной была мама — человек мудрый, благородный и чистый, беспримерная труженица, на счету которой сотни спасенных судеб. Откликаясь на ее смерть, известный литератор и правозащитник А.Ю. Айхенвальд, которому мама помогала, когда он вместе с женой подвергся гонениям, написал мне, что редко встречал столь отзывчивого, деятельного, открытого, столь доброжелательного и честного человека.
Сохранились заключения о ее характере двух самых крупных советских графологов двадцатых-тридцатых годов — Зуева-Инсарова и Кожебаткина. Графология тогда входила в моду, и мама решила через посредство психологов-почерковедов увидеть себя их глазами. Заключения сделаны независимо друг от друга и с известным интервалом во времени. Они настолько совпадают и настолько точны, что я исключаю в них элемент случайности: с тех пор, как я их прочел, ни малейшего скепсиса по отношению к профессиональной графологии принять не могу.
Зуев-Инсаров написал об «авторе» почерка: «Умозаключения наделены здравым смыслом. Доказательно отстаивает свои мнения. <…> Природная доброта, но не выносит неблагодарности в людях. Устойчивость в убеждениях. Прямота в выражении симпатий. Не терпит лицемерия и манерничанья».
У Кожебаткина — еще подробнее: «Привык полагаться только на свои силы. Нравственно чувствует себя крепко. Личность с сильными волевыми данными. Ни соблазны личного характера, ни просьбы близких не в состоянии сбить с того пути, который представляется единственно правильным. <…> Умеет выходить из затруднительных положений. Не терпит расхлябанности, нытья, нерешительности. Умеет не сказать лишнего…»
Ручаюсь: оба психолога создали безупречно точный мамин портрет.
Мама не просто дала мне жизнь, вырастила, поставила на ноги — она, как я уже говорил, всегда была моим другом, товарищем, единомышленником, советчиком, помощником. Действительно находила выход из самых запутанных ситуаций. Спасала, когда грозила беда.
Я любил и был любим. Увы, Капка рано ушла из жизни — осталась дочь, которой могу гордиться. Занимался только тем, к чему стремился, и никогда, ни разу, ни единого дня — тем, что не было по душе. Видел зримые плоды своей работы. Заслужил благодарность огромной массы людей, запечатленную в их взволнованных, искренних письмах. Имел замечательных учителей. Верных друзей. Общался — и дома, и вдали от него — с людьми большого таланта и высокого интеллекта. Объездил полмира. Как же я могу не быть благодарным судьбе?
Мысль часто возвращается в прошлое, высекая из памяти «любви счастливые моменты».
Вспоминаю Колю Сотскова из-под Рыльска. Он учил меня плавать в реке Сейм, не научил — и героически тянул, крохотный пацаненок, на берег мое, беспомощно барахтавшееся, тело. Нахлебался воды, схватил воспаление легких — его еле отходили. Годы спустя я узнал, что, спасая подругу от напавших бандитов, Коля погиб в очевидно не равной драке. Ему было всего двадцать девять.
И тетю Дашу из Рославля, на Смоленщине, — там, на окраине города, в дивной избушке у косогора, я проводил одно свое детское лето. Мальчишки загоняли меня в деревянную коробку уборной, что на задах огородов, подальше от взрослых, совали в рот папироску, требуя затянуться, стыдили, когда я просто выпускал дым из уголков плотно сомкнутых губ: «Трус!» Каким-то образом все это видела и слышала тетя Даша, хотя казалось, что мы надежно укрылись. «Таки не затянулся?» — спросила, когда не было рядом мальчишек. Я подтвердил. Она любовно шлепнула меня по спине: «Вырастешь человеком».
Приют Одиннадцати на склонах Эльбруса. Четыре тысячи двести метров высоты. Я провел там одну ночь, во впаянном в каменистый грунт металлическом овале с серебряным отливом. Сквозь толстые стекла иллюминаторов была видна лишь полого уходившая вниз и вверх снежная гладь. Спертый воздух — от заполнивших приют альпинистов, от повсюду сохнувшей их одежды, от рюкзаков, от бесчисленных спиртовок, на которых в котелках варилась еда, — он не дал возможности заснуть ни на минуту. Влажная вонючая духота выгнала меня наружу.
Возбужденный гул голосов остался за плотно задраенной дверью. Луна не светила, но снег искрился, слепя глаза. Безмолвная ледяная тишь наводила ужас. Совершенно черное небо с непомерно яркими вкраплениями бесчисленных звезд поражало своей необычностью. Это было не то небо, которое можно увидеть с земли. Полчаса я провел наедине с мирозданием — такое не забывается. Потом мне часто не хватало того состояния, про которое говорят «заглянуть в вечность». Там холодно и страшно, но зато в общении с вечностью перестаешь думать о суетном, и мир, который нас окружает, предстает совсем вином измерении.
Дважды — в разное время — на берегу двух озер, уральского Чебаркуля и казахстанского Капчагая, улегшись возле палаток, я всматривался в усыпанное звездами небо, пытаясь вернуть в себе то, ни с чем не сравнимое, ощущение. Не получалось. Всего четыре километра ввысь, и взгляд становится совершенно иным….
Зато Васек-Чебаркульский, он же Василий Алексеевич Ручкин, зоотехники книгочей, травил до утра охотничьи байки, которые сочинял на ходу, пленяя неистощимой, красочной выдумкой, а Саша Самойленко, наш собкор в Казахстане, преданный, добрый и чуткий, придумывал рыбные разносолы на горевшем всю ночь костре, стремясь влюбить гостя в те райские места, куда он меня привез. Через год иди два, в столице Киргизии городе Фрунзе, где снимался фильм по моему сценарию, я окажусь надолго отрезанным от Москвы нависшим над горами туманом, и Саша, услышав по телефону мой взволнованный голос, пробьется ночью на машине через горные перевалы, вывезет меня в Алма-Ату, уложит спать. Приготовит божественные пельмени, а, накормив, втолкнет в переполненный самолет, улетавший в Москву.
Я все это помню, потому что счастливые моменты любви забывать негоже.
Их было много, счастливых моментов. Встреч и прогулок с друзьями.
С Юрой Визбором, который, уже зная, что обречен, оставался таким же приветливым, ироничным, общительным, каким был всегда. Незадолго до конца я привез его в Дом Актера на «Междусобой», и сильно после полуночи он пел свои шлягеры — легко и щедро, весело и печально, ничем не выдавая свою боль. Такси по вызову долго не шло, мы ждали машину на сильном ветру, он стоял с непокрытой головой, с воротом нараспашку, молодой, красивый, двадцатидвухлетний… Прощаясь, сказал мне: «Зачем кому-то показывать, как тебе плохо?». Большей его не видел.
Пожалуй, это был самый светлый человек, который встретился на моем пути. Виделись мы не так уж часто — и у него дома, на Грузинской, и в Переделкине, где он, тяжелобольной, снимал зимой дачу — не то Штейна, не то Серебряковой, точно не помню. Он никогда не оставался один — рядом была не только верная Нина, но и несметное количество его друзей. С трудом представляю себе кого-нибудь, кто бы его не любил. Наверняка такие были — кодла всегда враждебна таланту и благородству.