Память о Юре, его песни, его фильмы и сегодня объединяют тех, кого становится все меньше и меньше: людей того же умонастроения и жизненного настроя. Таких лиц, которые были в зале на вечере, ему посвященном, я давно уже не встречал — вместе, а не поодиночке.
С Викой Некрасовым… Нет, не так: сначала с Виктором Платоновичем, но уже через час — с Викой. Мы гуляли по ослепительно солнечному, весеннему Парижу, он вдруг сворачивал с многолюдного, шумного бульвара в какую-нибудь тихую, пустынную улочку, наблюдая за тем, не свернул ли кто-то еще вслед за нами. Я смеялся над его наивной верой в то, что он перехитрит топтунов, а он — поражался моему легкомыслию. Ему-то к слежке было не привыкать, здесь она его вообще не пугала — он боялся за меня. «Не спеши на плаху, — говорил Вика, — еще пригодишься». Боялся, что меня застукают с ним — эмигрантом и отщепенцем.
В любимом его кафе «Монпарнас», напротив вокзала, носящего то же имя, на втором этаже, где он пил пиво, а я банальную кока-колу, Вика придирчиво рассматривал каждого нового посетителя, поднимавшегося по лестнице и выбиравшего себе место за столиком. Он убеждал меня, что открыл несколько верных примет, безошибочно выдающих агента (на его языке — прилипалу), но со мной своим открытием не поделился. Объяснил: слова не помогут — нужны наглядность и долгий опыт, да еще особая наблюдательность, так что лучше не тратить попусту время, а поговорить об общих друзьях.
Он привел меня в русский книжный магазин на улице Эперон, теперь уже не существующий, и я, скользя взглядом по стеллажам, зачем-то брякнул вслух, что через день уезжаю. «В Москву?» — сразу же отозвалась одна из двух, скучавших от безделья, продавщиц. Вика опередил меня: «В Белград». Ума не приложу, с чего вдруг он выбрал именно этот адрес… И тут же сочинил обо мне легенду — внук белого офицера, оставшийся верным приютившему деда Белграду. Придумал даже профессию — археолог. И быстро из магазина увел.
— Русские жены, — объяснил мне, когда мы уже отошли далеко. — Милашки все, как одна, и все, как одна, стукачки. Не будем судить их строго — другого пути у них не было. Хочешь к мужу — вербуйся! Им велено следить не за теми, кто из Белграда, а кто — из Москвы. Всучили бы тебе что-то для передачи, ты бы не смог отказать, а в Шереметьеве — шмон! И кто знает, чтобы нашли? Береженого Бог бережет.
Шмон, кстати сказать, все равно имел место. Ничего не нашли — потому что нечего было найти.
Через несколько лет, в очередной свой приезд, я снова зашел в тот магазин, и продавщица, приветливо улыбнувшись, спросила: «Вы надолго в Париж?». Я ответил, что — нет, возвращаюсь в Москву через несколько дней. Она лукаво улыбнулась: «Вы, наверно, забыли, что живете в Белграде. Или вы уже переехали?». Если бы Вика знал, как бездарно его я подвел!
На радость всем нам здравствующий, бесконечно талантливый и кристально совестливый Олег Ефремов. Не знаю, как вдруг я почувствовал, что ему неуютно и одиноко. Приближался Новый год, у меня были определенные планы. «Приходи», — сказал Олег, ни в какие объяснения не вдаваясь. Все планы я отодвинул. Пришел. А Женя Евстигнеев, зашедший поздравить Олега с наступающим праздником, напротив, ушел. И мы провели вдвоем новогоднюю ночь. Сидели в его опустевшей квартире. Катались по городу. Заехали к Гельману. Что-то выпили. И снова катались. Я напрасно боялся, что Олег врежет машину в какой-нибудь столб: руль он держал крепко. Гаишники нигде не калымили — все разбрелись по новогодним столам.
О чем-то мы говорили. Не помню, о чем. Но точно — не о великом. И не о вечном. Больше молчали. Как много, представьте себе, доброты — в молчанье, в молчанье… Расстались, когда рассвело. Эта ночь никогда больше не повторилась. Значит, уже полегчало. И есть еще, слава Богу, последний троллейбус. И есть другие матросы, что приходят на помощь.
Прошли годы, и вот совсем недавно, в одиночной палате парижской больницы «Сальпетриер», где Олег проходил обследование, старательно избегая встреч с рвавшимися к нему любопытными, мы, оставшись наедине, вспомнили ту ночь и признались друг другу, чего нам теперь мучительно не хватает. Каждому — в одиночку. Собеседников — вот кого нам так не хватает! О том же в своем изгнании тосковал Мандельштам. Странно, что схожая ситуация повторилась не в захолустье, а в блистательных двух столицах, где рядом столько голов и столько умов…
Что еще вспоминается? Да мало ли…
Уничтоженный равнодушными дельцами, превратившийся в безликий кич для столь же безликих буржуев, исторический памятник культурной Москвы — кафе «Националь». Во всем мире такие раритеты, вошедшие в литературу, в летопись города, сохраняют и чтут, но у нас почему-то все должно быть иначе.
Помню главную реликвию «Националя» — Юрия Олешу, любимые им бульон с пирожком и судак-орли, который он поглощал крохотными кусочками в окружении внимавших его рассказам. Желающих оплатить его счет всегда находилось с избытком — он никому не отказывал. Если же случалось платить самому, обычно заказывал только «пай» — дивно пахнувший треугольничек теплого (только что из духовки) яблочного пирога: фирменное блюдо «Националя». Подавала молодая официантка, неизменно одна и та же, и каждый раз он задавал ей один и тот же вопрос: «Наденька, когда, наконец, вы ко мне придете?» — «Приду, приду!» — восклицала она и бежала к другому столу.
Однажды Олеша был особо настойчив: «Наденька, так все-таки вы придете?» — «Конечно, Юрий Карлович. Обещаю», — зарделась она. Олеша почему-то решил, что на сей раз ответ был серьезным. Когда она отошла, Олеша, взглянув на меня, печально спросил: «Вы думаете, придет?» Он ждал подтверждения. «Мне кажется, да…» — мне хотелось его утешить. «И что я тогда буду делать?» — произнес он без малейшего юмора.
Утром, за завтраком, или в пять часов, когда, после перерыва «на обед», кафе открывалось снова, там собиралась культурная элита, предпочитавшая «духовный» треп — трепу пьяному и пустому. Приходил и часами сиживал Михаил Светлов, появлялись Вениамин Каверин, Лев Славин, Семен Кирсанов, Владимир Лидин, Сергей Бондарин, Георгий Шторм. Драматурги Николай Эрдман, Евгений Габрилович, Алексей Арбузов, Александр Крон, Владимир Масс, Исидор Шток. Сатирики Александр Раскин (редко), Леонид Ленч (часто). Еще чаше — драматург и сатирик Морис Слободской. Случалось, в окружении восторженно внимавших ему редакторов литературных издательств сыпал байками и анекдотами Лев Шейнин: такие мизансцены я наблюдал несколько раз. Захаживали Завадский и Симонов. Не Константин, а Рубен. Борис Ливанов, Смирнов-Сокольский, Леонид Утесов, Эраст Гарин, Сергей Мартинсон. Уже обретавший славу, хорошо знавший себе цену, как и цель, к которой надо идти, Эрнст Неизвестный. Олег Ефремов — тогда еще актер Детского театра, а потом уже и глава «Современника». Молодые, которые вскоре обретут громкие имена.
Торопливой походкой, с безумным блеском в глазах, прочесывал оба зала в поисках подходящей компании Александр Ржешевский, актер и драматург, по чьим сценариям ставили фильмы Пудовкин («Простой случай») и Эйзенштейн (легендарный «Бежин луг»). Лишенный постоянной работы, отец непомерно большого семейства (один из его сыновей, Олег, стал виднейшим специалистом по новейшей истории), он считал в своем кармане каждый пятак, но не мог отказать себе в любимом кофе-гляссе, а тем более в человеческом общении. Он не был словоохотлив, но даже самые краткие реплики, которые срывались с его языка, выдавали своеобразный и яркий талант.
Стыдясь своей некорректности, я угощал его любимым напитком. Он принимал мой дар не с лицемерным, а искренним смущением. Но — принимал. Холодный кофе с шариком плававшего в нем мороженого подавали в высоком бокале, из которого торчала (тогда еще не пластмассовая) соломинка. Ржешевский протыкал ею не успевший растаять шарик, вытаскивал наружу, долго любуясь им прежде, чем размешать. Возможно, эта странная композиция была для него не столько мороженым на палочке, сколько неким супрематическим образом, подхлестывавшим воображение. Фигурой для композиций. Случалось, с заоблачных философских высот беседа спускалась в теснину скандального бытия, — это бесило его, и он надолго от нее отключался.