Охотно и не раз вместе со мной выступали знатоки закулисных махинаций в самых-самых верхах — лучшие следователи страны Владимир Колесниченко, Владимир Олейник, Юрий Зверев, Александр Шпеер, знаменитый борец с так называемой «организованной преступностью» (или, попросту говоря, с бандой высокопоставленных воров) генерал Александр Гуров: их фактология и мои «обобщения» позволяли воссоздать истинную картину развала страны и стремительного срастания уголовников с властью.
Вскоре к нам в редакцию на мое имя стали приходить письма, которые нельзя было назвать откликами на газетные выступления. Из Сибири и Закавказья, с Урала и Средней Азии, даже из маленьких городков европейской части России поступали запросы о фактах, которые сообщались только на устных моих вечерах. Сообщались притом вовсе не там, где жили авторы писем, а в Москве или в Северной Пальмире. Иные вступали в полемику — не с тем, о чем я писал, а с тем, о чем говорил на своих вечерах, присутствовать на которых они заведомо не могли. Значит, расчет оказался верным: информативная цепочка без помощи медий разматывалась по всей стране. Осуществлялось именно то, к чему я стремился.
При желании эту бурную деятельность могла остановить не только любая партийно-лубянская шишка, но и любой доносчик. Доносчики, видимо, были, а шишек, пожелавших обнажить свое мракобесие, так и не нашлось: что-то уже изменилось в общественной атмосфере, бросить вызов театрально-культурной элите, рвавшейся на наши вечера, никто не посмел. И ни разу никто не отважился закрыть мне доступ на пленум — даже после того, как Сергей Григорьевич Банников был отправлен на пенсию в полном расцвете сил. Тасовать кадровые колоды они еще умели и были горазды, а вне своего номенклатурного круга тушевались и старались выглядеть прогрессистами.
Я до сих пор не знаю, чем отличился Банников в КГБ, — очень хочется верить, что не отличился ничем. Видимо, все-таки неслучайно, что в многочисленных мемуарах и документальных свидетельствах о работе этого славного ведомства, в том числе и в воспоминаниях жертв чекистских гонений, про Банникова нет ни слова: ни за здравие, ни за упокой. Как минимум это означает, что никто не считает себя пострадавшим именно от его рук. И тоже, видимо, неслучайно, что он там не прижился. Что же касается его пребывания в Верхсуде, то кое-какие штрихи остались в моей памяти и в рабочих блокнотах, и все они одного и того же порядка.
На пленумах он всегда призывал к обнажению правды и вежливо, но круто, обрывал докладчиков с мест, которые пытались по привычной схеме лакировать реальность, долдоня что-то про «с одной стороны, но зато вот с другой…». «Не надо нам про другую, — сердито реагировал он на такие пассажи, — мы сами во всем разберемся. Говорите про первую…» И судьи областного масштаба, не привыкшие к такой откровенности, тушевались и замолкали. Отрываться от текста, который был написан заранее и одобрен обкомом, они не умели. Лишившись опоры, начинали потеть, запинаться и быстро сходили с трибуны, демонстрируя свою зашоренность и некомпетентность. Правда, такое случалось редко: видимо, молва о не совсем обычном зампреде быстро распространилась по городам и весям, и областные судьи стали приезжать на пленум уже с другими заготовками.
Помню Сергея Григорьевича при рассмотрении пленумом протестов на приговоры по конкретным уголовным делам. Он всегда голосовал за отмену приговора, а то и за прекращение дела, на худой конец за смягчение наказания — и никогда за его ужесточение. Впрочем, если быть справедливым, протесты с цепью ужесточить наказание на моей памяти в пленум вообще не вносились.
Дважды он внял моей просьбе, прислушался к доводам, которые я изложил, и полностью их поддержал, внеся протест на приговоры, где вина осужденных была более чем сомнительна. Один из них остался в памяти особенно четко: человек с очень плохой биографией (две судимости) и очень плохой характеристикой (в советские времена — документ почти священный) был осужден за убийство жены из мести — она чуть ли не открыто ему изменяла, презрев все угрозы с его стороны, в том числе и публичные. К тому же он полностью и во всем «собственноручно» сознался… Первой реакцией Банникова было разве что удивление: и при всем при этом ему дали всего-то пятнадцать, сохранив недостойную жизнь?!
Между тем биография не улика, признание — не царица всех доказательств, с этим Банников в принципе всегда был согласен и высказывался на сей счет совершенно определенно. А что есть у обвинения кроме этого? — спросил я его. Ничего абсолютно! Ни одна другая версия не проверена, а их там могло быть сразу несколько. В том числе и такая: убитая и ее любовник входили в группу торговцев наркотиками и между ними все время возникали жестокие раздоры из-за дележа барышей и взаимных упреков в «продажности сукам» (то есть в сотрудничестве с милицией). Месть как мотив убийства представлялась обвинению вполне вероятной, но почему только месть за измену мужу, а не за измену сообщникам? Почему они вне подозрений?
Такими, если коротко, были мои возражения, и Банников молча размышлял, глядя в окно, минут пять или шесть. Потом сказал: «Займемся». Я рад, что его не подвел: именно эта версия подтвердилась впоследствии, невиновный — с чудовищной биографией — был полностью реабилитирован, а виновный — с биографией, чистой, как стеклышко, — осужден.
Случались и неудачи. В одном деле, где ошибка была для меня еще очевидней, Банников не нашел никаких нарушений и сказал мне с присущей ему прямотой: «Протеста не будет». Я не спорил: приняв категорическое решение, Сергей Григорьевич от него не отступал. Симпатия ко мне или к кому-то другому никак не могла повлиять на это решение, и я с сожалением отступил. Много позже — уже без моего участия и без участия Банникова — полетел и этот приговор, но мне и в голову не пришло корить Сергея Григорьевича за ошибочное упорство: судья — человек, он принимает решение, как сказано в законе, по внутреннему своему убеждению. Лишь бы это убеждение не было предвзятым, навязанным извне, лишь бы не было оно конъюнктурным или каким-то другим, не совместимым с судейской честностью. Внутренняя честность Сергея Григорьевича Банникова — в те годы, когда я его знал, — всегда была для меня вне всяких сомнений.
Вообще многие члены Верховного суда СССР при близком знакомстве оказывались совсем не такими, какими казались издали тем, кто не видел их рабочее повседневье. Убежден: дали бы им свободу, независимость от аппаратных велений и телефонного права, осознавали бы в любом без исключения деле свою ответственность лишь перед законом и совестью (и больше ни перед кем!), — наше правосудие обрело бы совсем не тот характер, который оно имело.
Евгений Алексеевич Смоленцев, в бытность Банникова председатель коллегии по уголовным делам, потом занявший место Сергея Григорьевича, а еще позже ставший и последним председателем Верховного суда СССР, принадлежал к числу юристов самой высокой пробы, он не раз отстаивал на моих глазах объективную истину, сопротивлялся нажиму, тонко и точно вникал в каждое дело. Я могу назвать еще несколько его коллег, опередивших время и мужественно отстаивавших те принципы юстиции, которые стали было внедряться, когда прикрылось «государево око» на Старой площади: Александр Михайлович Филатов, Исмаил Мамедович Алхазов, Раймонд Казимирович Бризе. И не только они.
Членами Верхсуда СССР по должности были и председатели верховных судов союзных республик. С иными из них я подружился. Глава судебного ведомства Грузии Акакий Григорьевич Каранадзе был сыном крупнейшего чекиста, немало накуролесившего не в самые лучшие времена. Сам же он был человеком удивительно мягким и даже застенчивым. Сын его, талантливый и красивый юноша, еще в подростковом возрасте стал жертвой хулиганов: они ослепили его камнями, пушенными из рогаток. Все попытки вернуть ему зрение окончились неудачей. Это несчастье могло ожесточить любого, тем паче судью, фатально повлияв на его объективность. С Каранадзе ничего подобного не случилось. Кажется, даже наоборот: горе сделало его еще более осторожными щепетильным при решении человеческих судеб.
Одно дело с его участием произвело на меня особенно сильное впечатление. К непривычно мягкому (условному) наказанию была приговорена кассирша какой-то крохотной фабрики, примитивнейшим образом изъявшая из «своей» кассы несколько тысяч рублей. На пленуме Верховного суда СССР А.М. Филатов сделал коллеге суровое внушение: такая мягкотелость лишь поощряет опасных преступников. Каранадзе выступил с возражением: