Как они там ни рвались, каким унижениям его ни подвергли, а Фейт Харлан и в сумерки остался предан старым богам. Сумерки на глазах превращались в ночь, а он с удвоенной, с утроенной энергией спешил исполнить заказ «богов» — создать «монументальную эпопею о том, как любой противник будет повержен, если родина и фронт слиты в едином порыве».
Первого сентября сорок четвертого года Геббельс закрыл все театры, и роль главного пропагандиста гитлеровских идей средствами «искусства» приняло на себя кино. Для своей эпопеи Харлан избрал эпизод из начала прошлого века, когда осажденный Кольберг успешно сопротивлялся французам до заключения Тильзитского мира. Смысл фильма был очевиден, его ясно выразил один из героев: «Наши дома можно сжечь, но земля остается».
Кругом уже рушились дома и горела земля, когда неистовый Харлан со своими сподвижниками — фрау Кристиной, Генрихом Георге и другими — лихорадочно крутил грандиозный даже по нынешним масштабам боевик, которому предстояло вдохнуть силы в обреченных защитников агонизирующего фашизма. Тысячи солдат и матросов, которые могли бы, пожалуй, пригодиться на полях сражений, «воевали» в массовках под командой не маршала, а режиссера, имевшего войск куда больше, чем в свое время защитники Кольберга. Тридцатого января сорок пятого года специальная эскадрилья истребителей пробилась в окруженный союзниками французский порт Ла-Рошель, где оккупанты безрассудно сражались «до последнего», чтобы хоть на день отсрочить гибель рухнувшего режима. Им прислали не снаряды, не винтовки, не пополнение, а фильм Фейта Харлана «Кольберг». Автор сам героически прибыл в порт, чтобы лично представить свой шедевр воинам фюрера и вселить в измотанных зрителей боевой дух. Зрители неистово рукоплескали и прямо из зала кино шли в окопы, чтобы встретить там свою смерть…
Уже рассвело. По грязно-серой, мутной реке проплыла первая баржа, в утренней тишине гулко раздались чьи-то шаги, громада Нотр-Дам просвечивала сквозь белесый туман, возвращая нас из мира мрачных воспоминаний в мир сегодняшней реальности и подлинного искусства.
— Надо все-таки согреться, — поеживаясь, сказал Томас. — Не знаю, как ты, но я определенно превратился в сосульку.
«Уголок» уже был закрыт, там шла уборка, зато открылось соседнее бистро, откуда маняще тянуло запахом свежего кофе.
— Отец не был злопамятным, — сказал Томас, когда мы уселись за столик. — Он работал, не думая об обидах. Да и мало кто избежал ударов. До чего уж преданно служила им Лени Рифеншталь, а ее просто вышвырнули, как выжатый лимон.
Несколько лет спустя, в Сан-Ремо, на фестивале авторского кино, я приметил стройную седую даму, предпочитавшую холл просмотровому залу и неизменно погруженную в мысли над чашкой остывшего кофе. Яркая расцветка модных костюмов, которые она меняла три раза на дню, румянец на щеках, высокий лоб без единой морщинки — все это наглядно свидетельствовало о том, что дама отнюдь не утратила вкуса к жизни. Иногда она отрывалась от кофе, поворачивала голову, и я на мгновение встречался с ее внимательным взглядом. Запомнились выразительно темные глаза, резко очерченный подбородок, в котором чувствовались надменность и властность.
Она была всегда одна, не помню случая, чтобы рядом с ней оказался кто-то еще. Что побудило ее приехать? Фильмы она не смотрела, в дискуссиях не участвовала, светской жизни сторонилась. И даже избегала весеннего солнца в парке или у моря.
Не было, в сущности, никакой причины, которая заставила бы меня приглядываться к тому, как она молча и одиноко пьет свой кофе. Но что-то было в ней необычное, выделявшее из массы других гостей. На третий или четвертый день я спросил у одного из зарубежных коллег
— Что это за седовласая дама, там, в кресле, у окна?
Он усмехнулся:
— Это не дама… Реликт! Лени Рифеншталь — слыхали такое имя?
Судьба не раз дарила мне необыкновенные встречи. Может быть, поэтому появление очередного реликта не вызвало особого удивления — только острое любопытство…
Я видел всего два, но зато самых знаменитых ее фильма: «Олимпия» и «Триумф воли». Как себя ни готовить, как ни стараться смотреть на экран холодными глазами исследователя, это плохо удается. Давно, казалось, известно, в какой грандиозный спектакль, в какой чудовищный фарс превратили нацисты нюрнбергское сборище — партийный съезд «триумфаторов». Но когда видишь, как разверзаются небеса, как фюрер в образе господа бога сходит с самолета на землю, как в экстазе падают ниц обалделые горожане, как под стоны и вопли маршируют штурмовики с факелами в руках, — когда видишь все это воочию, начинаешь понимать не умозрительно, а эмоционально всю меру трагедии, постигшей немецкий народ и причинившей человечеству столько горя.
Эти документальные ленты создала во славу гитлеризма бывшая спортсменка и танцовщица-босоножка, фаворитка фюрера Лени Рифеншталь, имя которой знали в Германии даже малые дети. Четверть века спустя Лени писала в свое оправдание: «В фильме не было ни одного инсценированного эпизода — все истина». Но кто не знает, что цель, которую автор преследует, слишком часто превращает даже подлинный документ в орудие самой бесчестной игры?
«Триумф воли» был удостоен высшей премии нацистской Германии «за монументальность, сопровождаемую чеканным ритмом марширующих колонн, выкованных из стали и воодушевленных огнем созидательной страсти». Через двадцать пять лет лауреатка все еще цеплялась за свою медаль: «Не надо забывать, что это был 1934 год, тогда все мы думали о чем-то прекрасном, о созидании и мире». О каком созидании думала она, снимая коленопреклоненное стадо? И о каком мире, любуясь «выкованными из стали» штурмовиками со зловещими факелами в руках?
Взлет Лени Рифеншталь оборвался также внезапно, как начался: Геббельс обнаружил в ее крови еврейскую примесь, и фюрер даже ради своей фаворитки не посмел нарушить партийные догмы. Годы спустя эту опалу попытались изобразить как отход от нацизма и даже пустили слух, будто Лени возмущалась уничтожением мирных жителей солдатами вермахта.
Протесты эти, однако, так и остались достоянием слухов, а что до «отхода»… Уж, конечно, «отошла» бы она, не окажись в ее анкете столь досадный изъян!.. Упоительно творила бы «монументальные» ленты, и «чеканный ритм марширующих колонн» приводил бы в священный трепет оболваненных простаков. Впрочем, они приводил, но снимали тот «ритм» уже другие фавориты и фаворитки.
Я не сразу решился подойти к ней, а когда решился, зазвенел звонок, приглашая на шумно известный фильм Эннио ди Кончили «Гитлер: последние десять дней», где образ фюрера создал прекрасный английский актер сэр Алек Гиннес, а продюсером был Вольфганг Рейнхардт, сын Макса Рейнхардта, одного из самых талантливых и самых честных режиссеров немецкого театра, убежденного демократа. Поистине удивительную драматургию создает жизнь!..
Лени Рифеншталь упругим движением поднялась с кресла и твердой походкой направилась в зал. Она села в ложе, и я занял место невдалеке, чтобы наблюдать за ее лицом. Но оно ничего, решительно ничего не выражало. Лени бесстрастно смотрела на экран — одинаково бесстрастно и когда зал хохотал, и когда он вздрагивал от неподдельного страха.
Было грустно видеть, как большой артист изображает деспота и палача безобидным, очаровательным дядечкой, который любил сладости, не терял присутствия духа и имел невинную слабость гладить женщин по щечкам. И словно в ответ на свои мысли я прочел потом слова безымянного критика в розданной нам программке: «Ко всеобщему удивлению, Гитлер явился в картине ди Кончи не таким, каким его не осмелился представить ни один режиссер со времен Рифеншталь…»
Лени досмотрела фильм до конца и первой вышла из ложи. Она быстро пересекла улицу и тотчас растворилась в толпе.
Весь вечер я боролся с желанием вовлечь в разговор «первую даму» нацистского кино. Понимал, конечно, что это в общем-то шанс редчайший, который больше не повторится, но какой-то психологический барьер вставал между мною и ею, мешая обрести спокойствие и преодолеть невидимые тормоза.