— Замечательные были ребята. Мальчик-украинец, мальчик-русский, мальчик-татарин, мальчик-армянин и мальчик-еврей. — Назвал всех поименно. На последнем запнулся. — Как же звали его? Эх, память подводит. Старость не радость… — Тяжело вздохнул. Улыбнулся. — Да, вспомнил: Абраша Коган. Интернационализм — это во мне навсегда. Нельзя предавать свои идеалы. У нашего поколения принципы… — Он замолк, задумался, брови сошлись на переносице. Снова вздохнул. — Принципы — вот что самое главное. И забота о человеке.
Мы подготовили интервью к печати, послали ему текст на подпись. К вечеру текст вернулся. Но — совершенно другой. Тот самый, что был заранее подготовлен. «Шпаргалка», которую он так лихо отверг.
Мне показалось: это шалости аппарата. Чтобы выяснить истину, я позвонил. Он удивился моему удивлению:
— Наш разговор был вполне доверительным. А печать это печать…
Двойной счет был тогда нормой: одна правда — для узкого круга, для широкого — совершенно другая. 29 октября 1975 года материал на целую полосу под названием «Наша милиция» был в газете опубликован. Фамилия Щелокова красовалась огромными буквами. Но поставить свои подписи под этим лакированным враньем мы с Богатом отказались. Интервью осталось безымянным.
Прошло два года. Редакционное поручение вновь привело меня к набиравшему силу министру. По весьма необычному поводу. Гостем Москвы был тогда главный судья Верховного суда Соединенных Штатов Америки Бергер. Не знаю, какие соображения были тому причиной, но визиту этому Брежнев и его ближайшее окружение придавали очень большое значение. Принимали Бергера на широкую ногу, оказывая внимание, которого никогда — ни раньше, ни позже — не удостаивался ни один деятель иностранной юстиции. Громыко внушил Брежневу, что Бергер один из самых влиятельных людей Соединенных Штатов, и все могучие силы аппарата, в том числе пропагандистского, были мобилизованы, чтобы оказать ему особые почести.
Один день его пребывания в Москве был отдан целиком ведомству Щелокова: ближайший друг генсека не должен был ударить лицом в грязь. Щелокову пришла мысль именно этот, «его» день, отразить на страницах печати. Он сам согласовал это с Сусловым, предложив меня в качестве автора: ума не приложу, чем я заслужил у него такую высокую честь. В редакцию пришло указание: откомандировать меня на целый день, с утра до вечера, в распоряжение министра и затем создать журналистский шедевр — репортаж о том, как успешно полицейское ведомство запудрило мозги верховному судье Соединенных Штатов.
Первый зам главного Виталий Александрович Сырокомский торжественно сообщил о выпавшей на мою долю удаче. «Я болен», — таким был мой ответ.
— Пожалуйста, так и сообщим в ЦК. Только, по-моему, ты делаешь глупость. Теряешь уникальный шанс — увидеть все изнутри.
Как он был прав! И как я рад, что не стал упорствовать и согласился! Утром за длинным столом в кабинете министра собрались: по одну сторону Бергер и посол США Малколм Тун со своими коллегами, по другую — Щелоков, его заместитель Борис Шумилин и вся их команда. Я пристроился сбоку — с миниатюрным магнитофоном. Сейчас эта пленка звучит на моем столе, позволяя воспроизвести с точностью документа, а не по памяти, как Щелоков предается воспоминаниям о детстве, о юности, о школьных друзьях.
— Замечательные были ребята. Мальчик-украинец, мальчик-русский, мальчик-татарин, мальчик-армянин и мальчик-еврей. — Запнулся. — Как звали его? Эх, память подводит. Старость не радость… — Тяжело вздохнул. — Да, вспомнил: Абраша Коган. Интернационализм — это во мне навсегда. Нельзя предавать свои идеалы. У нашего поколения принципы… — Он замолк надолго. И все молчали, не смея мешать его погружению в прошлое. — Принципы — вот что самое главное. И забота о человеке.
Бергер внимательно слушал. Согласно кивал. Ему нравилось то, что говорил министр. А как могло не понравиться? Министр пел вполне пристойную арию — про гуманизм, доброту, права человека. Перед тем, как нам отправиться в подмосковную колонию для несовершеннолетних преступников, Щелоков отозвал меня в сторону.
— У наших полковников это может не получиться, — шепнул он мне, — а вы уж как-нибудь постарайтесь, растолкуйте судье, что его везут не в особую, а обычную колонию. Что у нас все такие… Вам он поверит.
Директора Икшинской колонии Георгия Шевченко его начальники травили как раз за то, что он создал колонию не совсем обычного типа, где юные правонарушители не страдали от жестокости и унижений — с ними обращались не то чтобы доброжелательно, но пристойно. Самому Шевченко за это крепко доставалось («устроил, понимаешь, для хулиганов санаторный режим!»), но он терпел и его терпели: Икшинская колония стала образцово-показательным объектом для доверчивых иностранцев.
Конечно, ничего «растолковывать» Бергеру я не стал. Не знаю, поверил ли он в ту показуху, которой его кормили, но вслух во всяком случае все одобрял.
Мы мчались длинной кавалькадой правительственных машин по улицам Москвы. Первый и единственный раз в жизни я был внутри этой колонны, а не одним из толпы горожан, недобрым взглядом провожавших мчащиеся мимо машины. Я видел их из окна черной «Чайки», эти взгляды и лица. Эскорт ревущих мотоциклов освобождал нам путь. По дороге в колонию и обратно, и потом, за сытным обедом в загородном ресторане, и вечером, в Большом театре, — всюду, где мне пришлось быть рядом с верховным американским судьей, я думал о том, как легко, по привычной, отработанной схеме, создается примитивная и постыдная липа и какой успех имеет она: если бы успеха не было, если бы иностранные гости не принимали, хотя бы частично и с оговорками, воздушные замки за подлинные дворцы, фальсификаторам неизбежно пришлось бы сменить заигранную пластинку.
Я принял решение: опубликовать свой репортаж под псевдонимом. На этот раз мне никто его не навязывал. Напротив! Редакция настаивала, чтобы подпись была «настоящей»: ведь именно меня «избрали» на самом верху. Я уперся: единственный способ протеста, на который тогда был способен. «Один день с судьей Бергером» — так назывался репортаж некоего А. Розанова, появившийся в «Литературной газете» 21 сентября 1977 года.
Мне казалось, что с уважаемым судьей больше встретиться не придется. Но — пришлось. Правда, не с ним самим, а с его именем. И в совсем неожиданном контексте. Годы спустя в уголовном деле генерала Калинина — одного из главных исполнителей преступных замыслов щелоковского клана (дело это с грифом «секретно» по-прежнему укрыто в архиве от посторонних глаз) — я прочитал, что Бергеру был предназначен поистине царский подарок, который, разумеется, он не только не получил, но и не имел никакого представления об этом проекте. Думаю, он никогда подарка не взял бы. Но, и это самое главное, вообще не было такого проекта. Был очередной, ставший уже привычным, ловко сработанный трюк, где одним выстрелом убивалось несколько зайцев.
Если судить по бумагам, Щелоков должен был подарить высокому гостю увесистый судейский молоток из белого золота, украшенный художественной резьбой и драгоценными каменьями. Брежневу доложили, что у американского юриста после посещения министра внутренних дел должна остаться о нем хорошая память. Отлично владевший соответствующей терминологией, Брежнев намек понял буквально: по его разумению и вошедшим в привычку обычаям хорошей памяти способствует лучше всего ценный подарок. Окружение Щелокова, во-первых, знало, что в Верховном суде Соединенных Штатов несколько иные обычаи и нравы, во-вторых же, не видело надобности так щедро швыряться деньгами: как-никак на подарок запланировали двадцать тысяч рублей. Кто еще помнит старые цены, знает, что это такое…
У меня нет сведений, осел ли «подарок судье Бергеру» в карманах щелоковской команды, — деньгами или натурой, но то, что он не растворился в воздухе, об этом можно судить с большой степенью вероятности: по бумагам золотой молоток был вручен, а вручен он, однако же, не был.
Ловкий этот маневр пришелся по вкусу министру и его окружению. Когда два года спустя готовился визит Густава Гусака, Юрий Чурбанов (заместитель Щелокова и муж Галины Брежневой), ожидавший чехословацкий орден, провел решение коллегии министерства одарить президента братской страны золотыми часами из государственного хранилища национальных сокровищ. Гусак ценился меньше, чем верховный судья США, — на него отпустили всего четыре с половиной тысячи рублей. Не Бог весть какая сумма, но и она не валяется. Деньги эти значатся потраченными, а подарок — врученным. Уж в этом хотя бы Гусак был неповинен, он, как и Бергер, даже не знал, в какой паутине запутано его имя.