Впрочем, эта история не столь таинственна, как история с судейским золотым молоточком. Часы нашлись! Сначала их прикарманил сам министр, а потом, все умно рассчитав, подарил их ближайшему другу — товарищу Брежневу — по случаю радостного для всей страны события: дня рождения обожаемого генсека.
Чего стоит в сравнении с этой щедростью невинная шалость, которую позволил себе министр, побывав на выставке ювелирных изделий? Ему приглянулся серебряный винный сервиз — набор бокалов, изготовленных искусными мастерами дагестанской чеканки. В официальных бумагах министерская воля отразилась так: «Приобретено у дирекции выставки для вручения подарка министру внутренних дел Анголы». Пьет ли — теперь уже бывший — ангольский министр до сих пор из тех прекрасных бокалов, — этого я не знаю.
Все же самой трогательной и сентиментальной показалась мне другая деталь. Жена министра обожала цветы — и регулярно их получала. В министерских отчетах они проходили как венки к мавзолею Владимира Ильича. Согласимся: министерским товарищам в юморе не откажешь.
Однажды я пришел к Щелокову по конкретному делу — с просьбой содействовать раскрытию одного преступления, которое по причине, мне тогда не понятной, оказалось для его подчиненных слишком крепким орешком. (Теперь-то я знаю, почему следствие вдруг тормознуло: оно неожиданно вышло на людей, очень близких министру. Вышло — и выходу этому само ужаснулось.) После визита Бергера прошло уже года два. Но он вдруг вспомнил.
— А что это вы тогда?.. Интервью — анонимно. Репортаж об американском судье — под псевдонимом. Постеснялись? Заскромничали? А может быть, возомнили? Министры приходят и ухолят… Не захотели пачкать себя именем какого-то Щелокова? — Он улыбнулся, но шуткой не пахло. Пахло чем-то другим. — Ну и зря. Вот сейчас бы вам пригодилось. — Выдержал паузу. — Ладно, я незлопамятный. — Взглянул исподолобья. — Расслабьтесь, расслабьтесь, я же шучу.
Он не шутил. Что-то терзало его, сидело в сердце занозой. Но это не помешало ему предаться сладостным мемуарам. О детстве. О юности. О школьных друзьях: «Замечательные были ребята…» Ну, и так далее. С теми же вздохами, с тем же провалом памяти. С бровями, сошедшимися на переносице. С печальной улыбкой. Со знакомым финалом: «Принципы — вот что самое главное. И забота о человеке».
Отрепетированная искренность, клише задушевности казались тогда не более, чем позерством, обычной — вполне невинной на общем фоне — слабостью крупного человека, который хочет понравиться. Выглядеть лучше, чем он есть. Создать себе славу пастыря просвещенности, благодетеля наук и искусств — для этого надо было сыграть на самых чувствительных струнках. Он льнул к писателям и художникам, одаривал благами актеров и музыкантов — «создавал условия», как тогда говорили. «Открывал дорогу талантам»… И — чего уж лукавить? — иные из них (не отдельные — многие!) охотно льнули к нему. Жаждали высокой его благосклонности. Заискивали и рукоплескали, без малейших усилий получая грамоты, премии и побрякушки, — щедрость, с которой он их раздавал, не поражала, а умиляла. Впрочем, и это было вполне в духе времени — тут особой оригинальностью министр не отличался.
Сотни писателей, режиссеров, актеров, художников, музыкантов удостоились не только денежных подачек, медалей и благодарственных писем «за помощь милиции в воспитании населения своим высоким искусством», но и награды куда более существенной: специального удостоверения, дававшего право нарушать дорожные правила и запрещавшего гаишникам подвергать нарушителя каким бы то ни было санкциям. Этими удостоверениями прежде всего обзавелись директора магазинов и баз — обладатели пресловутого дефицита. Но в борьбу за их обладание включились и известные всей стране деятели культуры, которые становились тем самым заложниками всесильного ведомства: в лучах их славы, под хор их благодарственных восхвалений, министр и его команда, откупаясь ничего не стоящими бумажками, присваивали себе миллионы и при этом еще преподносились народу как апостолы гуманизма и просвещения.
Увы, я тоже не был святым и невинным. Хотя никаких специальных пропусков и удостоверений я у Щелокова не выпрашивал и не получал, но и без всякой просьбы был тоже удостоен ничего не дававшими мне практически золотого значка «Отличника Министерства внутренних дел СССР» и почетной грамоты с личной подписью министра: они являются сегодня ценными экспонатами моего архива.
Один раз я все же решился обратиться к Щелокову и с личной просьбой: она была тотчас уважена. Моя дочь жила в Софии с матерью, каждый ее приезд в Москву (уже с семилетнего возраста Таня летала самостоятельно, без сопровождения взрослых) требовал мучительных хождений по ОВИРам, унижений и стояния в очередях. Одним телефонным звонком Щелокова все проблемы были решены: малолетней дочери выдали заграничный советский паспорт для беспрепятственных поездок в оба конца. Поблагодарив министра за помощь, я предупредил его: «Никаких панегириков я писать все равно не буду». — «Ничего другого я и не ожидал», — махнул рукой Щелоков, сопроводив свой жест ехидной улыбкой.
Ошибется тот, кто подумает, будто на золоченый министерский крючок клюнули лишь ловкачи и прохиндеи. Обаяние, которым, несомненно, обладал министр, та страсть, которую он умело вкладывал в свои пространные монологи, — все это подкупало даже самых достойных. С ним поддерживали добрые отношения Мстислав Ростропович и Галина Вишневская, настолько добрые, что после их отъезда на Запад домработница певицы перешла на домашнюю службу к жене министра внутренних дел. Шостакович принял участие в конкурсе на создание песнопений во славу щелоковского ведомства и выиграл его. «Марш советской милиции», созданный великим композитором, был увенчан высшей наградой — золотым мечом, — а сам автор получил счастливое право сняться рядом с министром: эта фотография обошла советские газеты.
Другой блистательный композитор — Арам Хачатурян — довольствовался скромным вторым местом в этом беспримерном полицейском конкурсе, что отнюдь не погасило переполнявших его восторженных чувств. «Дорогой Николай Анисимович, — писал он крупномасштабному вору, вальяжно расположившемуся в кресле министра, — этот марш я написал, вдохновленный Вами и по Вашей инициативе. Ваше внимание и любовь к искусству, музыке — явление необычное, достойное восхищения. Мы, музыканты, очень Вам благодарны. Позвольте преподнести Вам в дар рукопись моего марша…» Быть может, из всех несметных богатств, оказавшихся в руках министерской семьи, этот манускрипт единственная подлинная ценность, оказавшаяся у Щелокова на вполне законном основании: добровольный подарок.
Богатств у него собралось поистине несметное количество. Среди них представляющие музейную ценность полотна Бенуа, Айвазовского, Шишкина, Саврасова, Маковского, Фалька, Кончаловского. Однажды, прибыв в Ереван, Щелоков посетил мастерскую Мартироса Сарьяна. Обаяние незаурядного министра растрогало старика, и он поддался его уговорам — подарил большое свое полотно музею министерства для поднятия эстетического уровня милицейских генералов. Полотно увезли прямо на квартиру министра. Когда несколько лет спустя я писал для газеты очерк о нем («Кость мамонта», — он имел большой читательский резонанс), меня поражало, как, ничего не страшась, он мог напихать в квартиры и дачи — свои и своих детей — столы из малахита, старинные шкатулки с перламутровыми инкрустациями, античные вазы, скульптуры известнейших мастеров, миниатюры из золота, серебра, слоновой кости, антикварную мебель, люстры (их оказалось пятьдесят две!) из старинной бронзы и хрусталя.
Но еще больше меня поразила догадка, которая впоследствии подтвердилась. Никто толком не знал, какая причина вдруг побудила не то в конце шестидесятых, не то в начале семидесятых годов начать фронтальную атаку против невинных и трогательно страстных в своем увлечении коллекционеров, с превеликим трудом собиравших в разоренной стране всевозможные раритеты.