Судебные процессы шли пачками, и не только в Москве: коллекционеров обвиняли в спекуляции, мошенничестве, нарушении правил о валютных операциях и прочих преступлениях. Пресса захлебывалась от разгромных памфлетов и фельетонов, игравших все на тех же чувствительных струнках читателей, обиженных судьбой и лишенных самого насущного — хлеба, мяса и молока: смотрите, как с жиру бесятся эти «жрецы красоты», лишая народ его национального достояния! Ярость рептильных журналистов, с которой они клеймили антикваров и нумизматов, была в странном несоответствии с виной этих несчастных, даже если и допустить, что за ними была какая-то вина.
Женя Богат мужественно защищал жертвы несправедливых гонений, посвятив этой теме несколько своих очерков. Каждая его публикация вызывала окрик с каких-то верхов, и Чаковский снова и снова ехал в эти «верха» улаживать возникший конфликт. Он симпатизировал Богату, иначе после первой же его публикации о коллекционерах вторая бы не состоялась.
Тайна открылась, когда Богата уже не было в живых. Как всегда, употребляя слово «народ», обличители имели в виду себя: сотни ценнейших предметов, конфискованных у коллекционеров, перекочевывали не столько в казну, сколько в карманы, потайные сейфы и апартаменты высокопоставленных мародеров. Часть из них поступала к ним как бы законно: по акту получалось, что конфискованный антиквариат передан музею министерства внутренних дел — детищу Щелокова, призванному увековечить ere заслуги перед страной. По сути это был домашний «музей» семьи: для публики предназначались лишь плакаты, диаграммы, официально помпезные фотографии, остальные же экспонаты, имевшие реальную ценность, в музее даже не появлялись, составляя личный фонд министра.
Куда больший интерес представляет другая механика, созданная и отработанная в центральной милиции ее генеральской мафией. Агентурная сеть устанавливала истинную ценность коллекции — сфабриковать обвинение против ее обладателя было всего лишь делом техники. Нагрянув с обыском и прокурорской санкцией на арест, визитеры вступали с коллекционером в откровенный торг. Если, допустим, в опись попадало сто предметов, ему предлагалось отдать восемьдесят без всякой описи: ведь он в любом случае их терял, но за двадцать «неправомерно приобретенных» предметов ему грозило гораздо меньшее наказание, чем за сто. Разумеется, ему гарантировали еще хорошее содержание в тюрьме или лагере и досрочное освобождение: каждый понимал, что и то, и другое было во власти тех, кто диктовал условия и добивался всегда своего.
Красноречивой иллюстрацией к сказанному может служить свидетельство сына недавно скончавшегося Аркадия Шевченко — бывшего личного советника Громыко и заместителя генерального секретаря ООН, сотрудничавшего с ЦРУ и перешедшего на Запад. Геннадий Шевченко, юрист, научный сотрудник института государства и права Академии наук, вспоминает, как проходила опись имущества отца, который был заочно приговорен к смертной казни с конфискацией всего, что ему принадлежало. Опись проводила целая бригада следователей. Двенадцать икон школы Андрея Рублева и старинный серебряный оклад с эмалью и позолотой были оценены все вместе в пятьсот рублей — раз в шестьдесят или семьдесят дешевле их стоимости. Указанная в описи цена становилась тем самым как бы легальной, ее и платила номенклатура, покупая предметы искусства в «специальной» комиссионке.
Генерала Сергея Крылова я знал не слишком близко, недостаточно хорошо. Скромного майора министр Щелоков отыскал среди других зеленых мундиров, похожих вроде бы друг на друга, как две капли воды. Безошибочно — отдадим должное его интуиции! — отличил от всех остальных и приблизил к себе. Министра привлекли живость ума этого офицера, его эрудиция, логичность мышления, способность коротко и ясно сформулировать мысль: среди косноязычных, малообразованных, а то и просто тупых коллег он выглядел жемчужным зерном в хрестоматийно известной куче.
За очень короткий срок майор вырос до генерал-лейтенанта. Он писал за своего министра служебные записки, деловые речи, заздравные тосты, доклады на съездах и конференциях. Слава Богу, министр мог толково их прочитать — создавалась и ширилась легенда, что он читает не чужой, а собственный текст, излагает не чужие мысли, а свои.
Министру было к этому не привыкать: за цикл статей, написанных не им, но подписанных его именем и опубликованных в малотиражной молдавской периодике, Щелокову присудили без защиты диссертации ученую степень доктора экономических наук. Возможно, продлись идиллия отношений Крылова и всесильного министра чуть дольше, за цикл служебных речей, написанных для него генералом, Щелоков отхапал бы себе дополнительно и степень доктора философии.
Именно Крылов и убедил министра создать беспримерное учебное заведение — Академию МВД. Ее начальником Щелоков назначил Крылова. Начальник начал с того, что повелел каждому слушателю ознакомиться с трудами Аристотеля, Плутарха, Теофраста, Монтеня, Руссо, Лабрюйера и Монтескье.
Помню, он приехал в Центральный Дом литераторов вместе со своей профессурой. Мы ожидали увидеть юристов, но слово получали один за другим социологи, историки, искусствоведы, философы. Это они учили уму-разуму будущих генералов, старались привить им азы культуры. Писательский корпус, как теперь уже стало очевидным для всех, далеко не однороден. Сидевший неподалеку от меня классик детской литературы громко отреагировал: «Монтень не поможет ловить преступников». А классик драматургии спросил в упор: «Будет ли теперь у милиции время охранять от воров мою квартиру?»
У Крылова хватило юмора ответить на это шуткой, но следующее его заявление повергло наших писателей в полный шок. Он сказал, что обяжет слушателей Академии изучить Талмуд и многотомную «Историю еврейского народа», с дореволюционного издания которой он приказал снять фотокопии. «Зачем?» — чуть ли не хором заорал зал. «Чтобы учиться мудрости и умению воспитывать детей», — такой ответ дал генерал. Легко представить себе, как реагировали в антисемитских верхах и низах на подобные мысли. И до какой степени в этой среде Крылов был белой вороной.
Меня познакомил с ним его друг, писатель Григорий Медынский, посвятивший многие годы борьбе за спасение попавших в ГУЛАГ юных преступников — жертв сталинской системы и созданной ею «модели социализма». На 80-летнем юбилее Медынского (его тоже праздновали в ресторане ЦДЛ), подойдя к юбиляру, Крылов предложил тост за союз ума (он поцеловал Медынского) и власти (он постучал по своей генеральской груди).
Несколько дней спустя у того же Медынского мы встретились с Крыловым уже в узком кругу. Он знал меня только по имени как журналиста, автора газетных публикаций. Но почему-то сразу проникся доверием. Когда мы уединились за рюмкой коньяка, он вспомнил свой юбилейный тост: «Какая там у меня власть?!. Что я могу? Разве что пустить пулю в висок». До рокового выстрела оставалось почти три года, кто мог бы тогда всерьез принять этот метафорический возглас?
Я стал извиняться за своих примитивных, неумных коллег, так постыдно встретивших его в писательском клубе, но он возразил:
— Нет, ваши классики правы. И партия, и МВД, и вся система снизу доверху погрязли в коррупции, а у меня против этой заразы, кроме Руссо и Монтеня, нет ничего.
Помню его вопрос: «Сколько мне дадут еще удержаться на плаву?» Я пожал плечами. Он сам ответил: «Два года». Ошибся совсем не намного.
Его возненавидел Чурбанов, уже вошедший во вкус и стремительно набиравший силу реальный хозяин министерства. Чурбанов пока еще был первым заместителем, но метил в кресло министра. К маразмирующему диктатору он был все-таки ближе, чем его закадычный партийный товарищ. Постепенно люди Щелокова оттирались, убирались, перемещались, уступая место людям Чурбанова. Одной из первых жертв пал генерал Крылов. Конечно, брежневский зять не мог вынести интеллигента и эрудита в своем окружении. Полная, не только психологическая, но и биологическая несовместимость исключала возможность найти с ним общий язык. Зная, какую роль играет Крылов при Щелокове, он стремился лишить министра его «золотого пера». То, что Щелоков не просто пожертвовал им, но не сделал даже попытки его защитить, показывает, какой стала уже в это время подлинная расстановка сил.