Чурбанов растоптал его с особым, изощренным садизмом. Он обвинил генерала в мелких хищениях. Именно в мелких — в этом и был иезуитский смысл всей операции. Он предъявил начальнику Академии счет за исчезнувшую из учебной аудитории ковровую дорожку (стоимостью, если мне не изменяет память, не то в двадцать, не то в тридцать рублей) и казенный холодильник, оказавшийся на казенной же даче генерала.
Крылова с позором лишили его поста. Приказ по чистой случайности совпал со святым праздником — днем рождения Ленина, — отмечавшимся в Академии, как и положено, торжественным общим собранием. Прибыл лично Чурбанов. Крылов попросил слова, чтобы, воспользовавшись случаем, попрощаться с коллегами. Чурбанов не дал. Крылов вышел из зала и — в уже бывшем своем кабинете — пустил себе пулю в висок.
В октябре 1979 года министерство внутренних дел и трогательно сотрудничавший с ним Союз писателей провели в Ташкенте очередное помпезное совещание. Меня персонально пригласил на него Юрий Чурбанов: приглашение сохранилось.
Съехались гости из всех союзных республик, из всех крупных городов, Обсуждалось отражение в текущей литературе правовой темы. Секретарь Союза Юрий Верченко попросил меня сделать на этом совещании один из основных четырех докладов. Другими докладчиками были Владимир Амлинский, Борис Можаев и Лев Ошанин.
Огромный зал ломился от публики. Казалось, весь Ташкент преисполнен жгучей потребностью узнать, как наши писатели славят в своих сочинениях доблестную милицию. На самом же деле их привлекла сюда отнюдь не литература, а созвездие вельмож, оккупировавших президиум. В центре, рядом с отцом узбекского народа Шарафом Рашидовым, сидел Чурбанов. Остальные места заняли члены бюро ЦК компартии Узбекистана. Вскоре почти все они, кроме второго (русского) секретаря Леонида Грекова, своевременно уехавшего послом в Софию, окажутся за тюремной решеткой.
Когда я, выступая, оборачивался, случалось, к президиуму, мой взгляд неизменно встречался с сонным взглядом Чурбанова, мучительно демонстрировавшим уважительное отношение к оратору. О великая благосклонность судьбы! В перерыве меня пригласили вместе с ним отобедать!
Я вошел в священную комнату за сценой — довольно уютный зальчик, где стол ломился от яств, — и был тут же остановлен тоже допущенным к столу бдительным седовласым поэтом с репутацией выпивохи и честного человека. О милиции он никогда не писал, но оказался на том совещании среди почетных гостей. В Союзе писателей их было немало — любителей посещать помпезные мероприятия, главным образом, в особо щедрых на хлебосольство регионах страны. «Как можно?! — поэт брезгливо подергал мою безрукавку. — Официальный обед… С самим Юрием Михайловичем… В таком виде!..» — «Ничего, — снизошел Чурбанов, услыхав учиненную мне выволочку. Все с той же блуждающей улыбкой он тупо смотрел в никуда своими маслянистыми глазками. Я не понял: он прощает меня или ему это вообще безразлично. — Жарко…» И то верно: было за тридцать, хотя и октябрь, допотопные вентиляторы ничего не вентилировали. Впору было задохнуться…
Мне досталось место рядом с «самим».
— Надо бы встретиться, поговорить, — шепнул он, заглатывая очередную порцию водки. — После Газли. (Кто не помнит; Газли — центр газового месторождения неподалеку от Бухары, сильно пострадавший от случившегося незадолго до этого землетрясения. — А. В.) До чего неохота лететь! Но придется… Надо помочь людям.
Он отсутствовал один день. Еще день спустя мы, действительно, встретились.
— Устал, — пожаловался Чурбанов. — Пришлось вкалывать вовсю. Но — людям плохо, и никто о них не заботится. Кругом одни жулики. Или лентяи. Не сделаешь сам — никто другой и не сделает. Просто не знаю, как с ними работать.
Из деликатности я не стал уточнять, в чем заключалась эта работа. Ответ пришел через несколько лет. На судебном процессе, где Чурбанов был уже не генерал-полковником, не первым заместителем министра внутренних дел, а подсудимым, речь зашла именно о том дне и о той самой инспекционной поездке в Газли, По формуле обвинения, он вернулся в Ташкент, на наше литературное совещание, с десятью тысячами рублей, которые вручил ему на мелкие расходы первый секретарь обкома Каримов.
Принципиальный спор между подсудимым и свидетелем (на том процессе Каримов, хотя и был доставлен в суд под конвоем, выступал в роли свидетеля) касался лишь одной важнейшей детали: положили Чурбанову пакет с деньгами под салфетку во время обеда или вложили в карман, сопровождая высокого гостя в туалет. Подсудимый настаивал на втором варианте, свидетель рьяно отстаивал первый. Разницы я не понял, но, возможно, она и была, а я мучительно пытался решить для себя один пустяковый вопрос: тогда, вернувшись из Газли и удостоив меня разговором, он держал эти десять тысяч в одном из карманов мундира или засунул куда-нибудь под матрас в спальне своей резиденции.
Разговор был предельно коротким. Очень мягким. Но вполне деловым.
— Вам бы не хотелось, — наклонив голову, вкрадчиво спросил Чурбанов, — написать, да побыстрее, очерк о нашей милиции?
— Так ведь пишут же…
— Пишут. И мы очень благодарны вашим товарищам. (Ну, уж нет, извините, — подумал я, — это ваши товарищи, а не мои.) А теперь напишете и вы.
— Так я писал…
— Вы меня не поняли. Я имею в виду положительный очерк. Как вы умеете.
Попробовал отшутиться:
— Положительные у меня не получаются. Огня не хватает.
— Огня мы добавим. — Он сказал это так многозначительно, что возражать не приходилось. — Попробуйте еще раз, обязательно получится.
Даже этот кратчайший диалог — так мне показалось — его утомил.
— С вами поговорит мой помощник, — буркнул он и отошел.
Сейчас я не уверен, произнес ли он тогда слово «помощник». Возможно, какое-то другое, похожее. Но точно — не «адъютант»: тот истуканом стоял рядом и никак не реагировал на реплику своего начальника. И вечером, на заключительном приеме, ко мне подошел вовсе не он. Очень вежливый подполковник негромко, с подчеркнутой уважительностью спросил меня, что мне нужно для того, чтобы «исполнить поручение Юрия Михайловича».
— Подумать, — уклончиво ответил я, чтобы избежать продолжения разговора.
Подполковник, однако, воспринял мой ответ по-своему. Старее всего, он точно, без отклонений, шел по пути, который ему подсказали.
— Квартира?
— Квартира есть. (Я сразу же понял вопрос — помню, как поразила меня эта «рыночная экономика» в действии.) Спасибо, у меня есть все.
— Так не бывает, — улыбнулся подполковник. — Да вы не стесняйтесь. Может, надо куда-то поехать, повстречаться с людьми — давайте, давайте! Создадим все условия. Поможем.
Из этой странной беседы я вынес только одно: даже в ту глухую пору политического отупения, когда всесильные временщики диктаторствовали в стране, они все-таки боялись печати. Той, что была им, казалось, во всем подвластна. Управляли ею, но и боялись ее. Восторженный вопль газетчиков во славу их «благородных деяний» не только льстил самолюбию, но как бы служил еще зримым гарантом их личной стабильности и безопасности. Ведь под очерком о милиции со всей очевидностью имелся в виду очерк лично о нем — о генерале Чурбанове.
Ни служебное положение, ни шальные деньги, которые оно несло, ни семейные узы на самых верхах — все это еще не давало полного удовлетворения. «Культурная элита», к которой они так явственно льнули, создавала не только престижную среду обитания, она была призвана пополнить ряды аллилуйщиков, которые стали плодиться, размножаясь делением. К жарким объятьям всесильных тянулись художники, писавшие их портреты, скульпторы, их лепившие, романисты, выводившие их в своих книгах если и не под подлинными, то легко угадываемыми именами, поэты и композиторы, сочинявшие про них песни, режиссеры, снимавшие фильмы по их заказу. «Лауреатов премии МВД» считал и десятками, если не сотнями. Союз писателей всячески поощрял исполнение почетных милицейских заказов.
Выбор был только таким: вступить в конфронтацию с вельможным заказчиком или ему подчиниться. Бог избавил и оттого, и от другого. С помощью шутки и хитрости я ускользнул.