Энергичнее всех отстукивала ритм каблучками неистовая Галина. Партнера своего в толпе она потеряла и теперь плясала одна, заводя окружающих, бросавших на нее восхищенные взоры. Темп нарастал — она за ним поспевала. Ее туфли и широкий кожаный пояс были утыканы крупными бусинами, ослепительно сверкавшими в лучах софитов. Бриллианты? Или просто стекляшки? Они стали выпадать из своих гнездышек, не приспособленных, видимо, к такой безумной трясучке. Россыпь бусинок разлетелась по полу, танцоры на них наступали, давили, иные кинулись подбирать — дочь Брежнева, послухам, имитации не любила. Похоже, это и не было имитацией — иначе зачем бы ее охранник вдруг отклеился от стены и тоже ринулся подбирать драгоценности, путаясь под ногами танцующих, которые невольно пинали его, а кто-то, споткнувшись, даже упал, еще несколько мужчин крепкого телосложения, где-то прятавшиеся до сих пор за колоннами, обнаружили себя и тоже кинулись подбирать драгоценности. Презрев понесенные потери, Галина их отталкивала, — размахивая платочком, она продолжала плясать, пока изнемогший оркестр не смолк.
Мне кажется, я видел Галину в ее настоящей стихии. Только так ей и надобно было жить, только в этом угаре она и была самою собой. Кем бы стала она, не окажись дочкой генсека? Преуспевающей директоршей гастронома? Или комиссионки? Ей было бы в этой роли и легко, и удобно. Жила бы она в близком ее сердцу кругу, привечала бы дефицитом знатных артисток, была бы ими за это любима и допущена на их задушевные встречи — не в качестве первой дамы, а просто общей и крайне полезной подруги. Прожила бы другую, куда более счастливую жизнь.
В самом конце восьмидесятых один английский режиссер пригласил меня участвовать в документальном фильме «Дочь Брежнева», обошедшем потом телеэкраны всего мира. Среди многого прочего я рассказывал перед камерой и о новогодней той вакханалии, пытаясь внести в свой рассказ никогда не покидавшую меня при любом упоминании о Галине грустную ноту.
Но ни эта нота, ни весь рассказ о бриллиантах, которые лихо давила она каблучками, почему-то в фильм не попали. «Многому прочему» место нашлось, а вот этому — нет. В полюбившийся Западу образ спившейся самодурки пришлось бы внести коррективы. Вознесение веселой и безграмотной хохотуньи на всесоюзный трон предстало бы не столько мерзкими не столько смешным (хотя оно несомненно таким и было), сколько трагичным. Для страны и для нее же самой. Но тем, на кого был рассчитан этот пронзительный боевик с кошмарными монологами впавшей в маразм алкоголички, такая сложность была ни к чему. И авторы фильма от нее отказались.
Глава 26.
Колоссы вечного города
Он вошел стремительной упругой походкой — человек, которому вот-вот стукнет семьдесят три и который только что перенес тяжелую болезнь, опровергнув мрачные прогнозы многочисленных скептиков. Время и нездоровье, казалось, не оставили следа на его лице: пронзительно знакомый по киноэкрану озорной его взгляд; густые черные брови, живописно контрастирующие с серебряной шевелюрой; глубокая складка на лбу…
Рукопожатие его крепко и нежно. Он задержал мою руку в своей, словно хотел на ощупь почувствовать, что за человек этим вечером стал его гостем. И пытливо всматривался в меня, повергая в смущение.
Много лет назад, когда он готовился к съемкам «Похитителей велосипедов», к нему пришла за интервью журналистка Лионелла Карелл. И он также не сводил с нее глаз — приглядывался, прикидывал. И под конец огорошил неожиданным предложением… Лионелла талантливо сыграл а в «Похитителях велосипедов», а потом и в «Золоте Неаполя», лишний раз подтвердив, сколь безошибочно точен глаз мастера, открывшего за свою долгую жизнь в искусстве бессчетное число дарований. Я понимал, что судьба Лионеллы мне ни за что не светит, но пристальный взгляд режиссера невольно пробуждал лазоревые мечты.
— Это получается непроизвольно, — признался Де Сика. — На улице, в подъезде, в кафе какая-то неведомая сила заставляет меня оглядывать каждого встречного, примеряя его на роль для предстоящего фильма. Обожаю непрофессионалов. Обожаю!..
Элегантный, стройный, изящный, в так шедшем ему бежевом пиджаке с сетчатым платком, который небрежно торчал из кармашка, он сделал, чуть пританцовывая, несколько шагов по комнате, остановился перед маленьким этюдом Модильяни — одним из многих в его богатой коллекции: с этюда в целомудренной наготе смотрела юная рыжеволосая девчонка.
— Не очень-то легко сегодня решиться на фильм, где нет политической фразеологии, ложного глубокомыслия и левацких загибов. Всякого там… Вы меня извините… Всякого там коммунизма, троцкизма, маоизма, анархизма… Чего еще? Геваризма? О Боже!.. Продюсеры, распространители просто взбесились: дайте нам политику! Дайте нам левизну! Публика требует! Политику вперемежку с эротикой. Порнографию — с революцией. Голое тело, соитие — крупным планом — и зажигательные революционные речи. Публика требует? Естественно — что вы ей навязываете, того она и требует. А в моем фильме ничего этого нет. Ни одной скабрезной сцены, ни одного грубого слова. Он идет против моды, против течения. Я никогда никого не обслуживал. Даже продюсеров. И никому не потакал. Даже зрителю. Не нравится — не смотри… — Вдруг он прервал свою исповедь — мне показалось, что ему неловко своей откровенности: ведь мы виделись в первый раз. — Послушайте, я стар, но я не утратил вкуса к жизни. Любовь для меня не абстракция, а праздник. Но зачем на ней спекулировать? Зачем пробуждать в человеке животное? Я хотел показать, что бывает и другое искусство.
Имя Витторио Де Сика, как ни печально, давно уже не на слуху. Нельзя сказать, что его забыли, но и он сам, и его фильмы остались в далеком прошлом: уже как минимум два поколения живут другими проблемами, другой эстетикой, другими эмоциями. И тянутся к другим звездам экрана. Совсем не к тем, кого открыл Де Сика. А в семьдесят четвертом, когда мы с ним встречались, это был все еще действующий, никем не оттесненный кумир — один из отцов неореализма, чья великая эпоха уже подходила к концу. Еще все помнили снятые им великие ленты. И особенно заглавную роль, которую он сыграл в «чужом» фильме — «Генерал делла Ровере». Я осознавал, что судьба подарила мне встречу с последним из могикан. Пусть с одним из последних. Но реальный Де Сика, который с таким дружелюбием принял меня в своем доме, — праздничный, благоухающий, безупречно одетый, полный энергии и распиравших его чувств, — этот Де Сика никак не походил на реликт, для встречи с которым я себя психологически подготовил.
— Я борец, — сказал он мне. — Да, борец, — пожалуйста, не удивляйтесь. Но формы борьбы многоообразны. Сегодня фильм, поэтизирующий чистые человеческие чувства, это фильм, который вступил в борьбу с потоком пошлости и политической трескотни. Не всегда удается сказать то, что думаешь. Важно не говорить то, чего не думаешь. При определенных условиях это тоже оказывается способом борьбы.
«При определенных условиях» Де Сика поступал именно так. В фашистские времена он поставил фильм «Дети смотрят на нас» — мужественное отрицание официальной риторики и той самой политической трескотни, которая всегда его раздражала. Он не выступал открыто против фашизма, но решительно уклонился от лестного предложения Геббельса снять картину в поверженной Праге. После войны, бедствуя, он имел возможность заключить выгодный контракт с американским продюсером. Но непременным условием контракта было приглашение на главную роль популярного тогда комика Кэри Гранта, а это обрекало режиссера на создание стандартной дешевки. Он отказался — и снял «Похитителей велосипедов».
— Если верить рептильной критике, я только и делал, что показывал задворки, смаковал недостатки, копался в грязном белье и даже наносил оскорбление национальному достоинству своего народа. Их (с каким неповторимым сарказмом произнес он это самое «их»!..) беспокоило вовсе не то, что задворки вообще существуют, а то, что они обнажены. Вам хочется, спрашивал я, чтобы не выпускались фильмы о страданиях, бедности, о жестокости власти и продажности юстиции? Прекрасно! Устраните все это… Ну, все эти… Недостатки! Устраните их в жизни, и они исчезнут с экрана. Но они, как видите, не исчезли. В жизни… И значит — в искусстве. Только стали иными. Не столь обнаженными. Не столь кричащими. Но от этого не менее трагическими.