Его чтил весь цивилизованный мир, а дома он слышал хулу и насмешки. Насмехались над «Шушой», трагической лентой о детях — жертвах войны. Специально подобранная публика освистала фильм на премьере, и продюсер в отчаянии поспешил распродать по дешевке все его копии, чтобы как-то компенсировать затраты. Прошел годили два, и обладатели этих копий нажили на них миллионы: фильм с триумфом прошел по экранам мира. Для «Похитителей велосипедов» нашелся в Риме один только зал, но поперек скромной афиши фильма Де Сика красовалась броская, зазывная реклама следующей премьеры — американского боевика «Дуэль на солнце». По всему городу томно улыбалась с рекламных щитов Дженифер Джоунз, исполнительница главной роли в этой заурядной, пошленькой мелодраме, а плакаты, приглашавшие на «Похитителей велосипедов», куда-то исчезли.
— Это было подло, гадко и оскорбительно, — вспоминал Де Сика. — Главное — оскорбительно. Силы были неравны, но должен же был я что-то делать!.. Хоть что-то… Человек не имеет права молчать, когда его оскорбляют. Иначе… — Похоже, он не нашел подходящего слова. — На подлость надо ответить поступком.
— И вы ответили?
Он усмехнулся — иронично и грустно:
— Да, еще бы!.. Конечно, ответил. Ходил ночами по улицам возле кино «Барберини», где шел мой фильм, и срывал афиши с физиономией отвратительной Джоунз. Смешно? Пожалуй. Но было бы еще смешнее, если бы я выплакал свою беду журналистам. Победить антиискусство можно только искусством. Криками не победишь.
«Похитители велосипедов» все же сумели пробиться на экран. Следующему шедевру Де Сика, «Умберто Д.», с первого раза это не удалось. Один из лидеров христианских демократов, будущий премьер Джулио Андреотти, опубликовал открытое письмо режиссеру: «Посмотрев ваш фильм, мир может ошибочно прийти к выводу, что история Умберто Д. действительно олицетворяет Италию второй половины двадцатого века. Не окажет ли тем самым синьор Де Сика дурную услугу своей родине?»
Многие зарубежные фирмы аннулировали уже подготовленные контракты на покупку картины. Влиятельное вмешательство не позволило фильму получить «Оскара». Главную премию в Каннах — при откровенном нажиме извне — отдали другому, тоже итальянскому и тоже прекрасному фильму — «Двум грошам надежды» Ренато Кастеллани. Хорошо помню этот фильм — поразительно светлый и поразительно грустный, на него валом валила «оттепельная» Москва, когда — с не слишком большим, в сущности, опозданием — нам его показали.
— Это был точно рассчитанный ход, — разъяснил мне всю деликатность создавшейся ситуации Де Сика. — Точно рассчитанный и не такой уж глупый. «Умберто Д.» отвергнут по политическим причинам? Из-за нажима? Что за вздор!.. Дали же премию фильму, который тоже критикует сегодняшнюю действительность и тоже вводит зрителя в печальное повседневье. — Де Сика многозначительно сощурился, словно приглашая оценить по достоинству неотразимо убедительную аргументацию своих врагов. — Вот так это было подано. И кое-кто демагогам поверил. И даже не кое-кто… Потому что столкнули лбами не два противоположных полюса, а людей одного направления в искусстве. Задача была простая — пусть дают кому угодно, лишь бы не Де Сика.
— Почему? — вырвалось у меня.
Мне показалось, что он обиделся. Такого вопроса он явно не ждал. То есть как — почему?! Разве не ясно?..
— Дело даже не в том, что с Де Сика им было трудно найти общий язык. Фильм Кастеллани оставлял зрителю пусть всего только два гроша, но однако — надежды. «Умберто Д.» не оставлял ни одного.
— Остаться совсем без надежды? Вы считаете: так возможно? — Мне действительно было трудно это понять. — Художник обязан, по-моему, дать человеку надежду. Есть надежда — есть выход, а без выхода — можно ли жить?
До сих пор мы сидели рядом на узеньком старинном диванчике. Теперь он пересел в стоявшее напротив кресло с высокой, прямой спинкой, не позволявшей расслабиться, — ему надо было смотреть собеседнику прямо в глаза.
— Художник обязан говорить правду. Даже горькую, даже жестокую — лишь бы правду, не подслащенную, не подкрашенную, не подрисованную. И как раз в этой горечи, если она абсолютно честна, как раз в ней и есть надежда. Истина всегда подсказывает выход. Полуистина не подсказывает ничего, потому что вранье — это тупик. Та реальность, в которой мы тогда жили, особых надежд не внушала. И я не вижу причин, по которым стоило лгать.
Он улыбнулся нахлынувшим воспоминаниям.
— Я задумал «Умберто» и пошел за деньгами к продюсеру Рицолли. Тот внимательно меня слушал, сочувственно кивая головой. Когда я замолк, он сказал: «Вот что, дорогой Витторио. Предлагаю вам сто миллионов авансом и половину доходов после проката». — «Что вы, что вы, Рицолли, — воскликнул я, — такая гигантская сумма… Скромный Умберто обойдется гораздо дешевле». — «А кто вам сказал, Випорио, что вы будете снимать „Умберто“? Крутите завтра же „Дон Камило“ — веселые похождения героя-любовника. Песенки я уже заказал. Ну как, по рукам?» — Он опять засмеялся, печально и кротко. — Сто миллионов! А Умберто не дал мне за двадцать лет даже и четырех… Зато он вошел во все фильмотеки мира. Признан классическим. И, кажется, не столько оказал Италии дурную услугу, сколько ее возвеличил.
Память снова и снова возвращала его к тем годам, когда ослепительно сверкал могучий талант Витторио Де Сика, принесшего итальянскому кино непреходящую славу.
— Это была счастливейшая пора моей жизни. Мыс Росселини были первыми, кто потеснил голливудских красоток и открыл миру души и лица простых итальянцев. «Крыша», «Похитители велосипедов», «Умберто Д.». — Он по-мальчишески цокнул языком. — Кинематограф Де Сика!.. Но все это было давно… Очень, очень давно…
— Ну, как же давно? — отнюдь не из вежливости возразил я. — А «Чочара»? А «Бум»? А «Брак по-итальянски»? Наконец, позднейшие: «Сад Финци-Контини», «Короткий отпуск»?
Он упрямо качнул головой.
— Нет, нет, все не то… Я не отказываюсь ни от одного своего фильма. Но пора уже оглянуться и увидеть себя глазами холодного историка, а не слезливого старика, которому дорого все, что он сделал, потому лишь, что это сделал именно он. Так вот — слушайте мой приговор. Все забудется — и «Чочара», и «Бум», и «Путешествие». А «Крыша», «Велосипеды», «Умберто Д.» — никогда! Не сочтите меня хвастуном, прошу вас! Скромность художника не в том, чтобы смиренно ждать, когда его похвалят другие, она — в способности быть строгом судьей самому себе.
— Но пора ли Де Сика уже подводить итоги? Человеку неуемной энергии и огромной работоспособности, одержимому новыми замыслами, полному идей, которые он продолжал воплощать в жизнь с поистине молодым задором! Мастеру, на работах которого нет никаких следов усталости.
— Вы очень любезны… — В его голосе грусть и твердость. — Де Сика еще может ставить фильмы, но в искусстве его больше нет. Есть другие, которые чему-то научились и у него. Это закономерно, такова жизнь. Во мне умер поэт. Почему? Пусть этим займутся критики. И пусть учтут вот это мое признание…
Он взял со стола листок бумаги, протянул мне карандаш.
— Запишите: Де Сика — это «Крыша», «Велосипеды» и «Умберто Д.». Именно в такой последовательности. Запишите, чтобы не перепугать. И знаете что? Добавьте, пожалуйста, «Страшный суд». Его почти никто не видел. Тринадцать лет назад все подонки объединились, чтобы его провалить, а я собрал там уникальное созвездие: Альберто Сорци, Сильвану Мангано, Витторио Гассмана, Мелину Меркури, Фернанделя и еще десятка два звезд первой величины. Поверьте, это очень хорошая картина. Сатира в чистом виде. Гротеск от начала до конца. Я осмеял там буржуазию, и она это поняла. Все любят смеяться над другими, но мало кто — над собой. А ведь смех над собой это признак здоровья. Душевного и социального.
И тут вдруг произошло чудо. С легкостью юноши Де Сика чуть ли не выпрыгнул из своего кресла, и посреди гостиной начался поразительный «моноспектакль» для одного зрителя. Де Сика проиграл сцену из «Страшного суда», где он был адвокатом, защищавшим жулика, который торговал фиктивными титулами. Он играл за всех: за жулика, за одураченных покупателей, за публику, за судей. Но увлеченней всего — за себя: он воздевал руки к небу, прижимал их к груди, закатывал глаза, он плакал натуральными слезами и проникновенным своим голосом обращался к судьям: «Если человек покупает титул, значит, он нуждается в побрякушках. Ну так дайте ему побрякушки, раз они скрашивают его жизнь».