Вернувшись, Дмитрий Вячеславович точно воспроизвел мои чувства и мысли. Он сказал, что в этом и состоит магия итальянского средневековья и его бессмертного искусства. Похоже, он прав: с тех пор Италия, и только Италия, стала страной моей мечты. Хотя что это такое — страна мечты, я, по правде сказать, не знаю. Но тянет меня только туда…
— Вам надо теснее общаться со знаменитыми римлянами, — посоветовал мне Дмитрий Вячеславович. — Только не для интервью — они не нужны ни вам, ни им. Говорю вам как журналист, мне все это знакомо. Вы не репортер, вы коллега, желанный гость из Москвы. Жажда общения огромная, нормальных контактов нет никаких. С кем прикажете общаться? С делегацией Союза писателей? Среди таких делегатов бывают и милые люди, даровитые — безусловно, неофициальный статус, хотят они этого или нет, превращает их в советских марионеток. Им только кажется, что их принимают сердечно. Обычная западная вежливость, не больше того… Не ставьте перед собой никакой практической цели — встречайтесь просто из любопытства. Когда разговоритесь, — увидите: не только вам интересно с ними, но им с вами тоже. Вы умеете располагать к откровенности, опять говорю как журналист.
Легко сказать — встретиться просто из любопытства… Позвонить и сказать: «Здравствуйте, мне любопытно с вами увидеться»? Не пошлют ли меня куда подальше? Кстати, нечто подобное я уже пробовал: послать не послали, но и толку не было никакого.
Его Величество Случай подвернулся уже назавтра. Позвонил Дмитрий Вячеславович, с которым мы договорились вместе поужинать.
— Не встретиться ли нам часа на три раньше, — неожиданно предложил он. — Есть одно мероприятие, оно вас позабавит.
Мероприятие было назначено в парадном зале римского Капитолия, и уже одно это заставило меня сразу же согласиться. Прославленный Капитолий оказался помещением неуютным и мрачным. Тускло освещенные коридоры и залы, через которые мы шли, поражали не столько щедростью отделки и изыском старинной мебели, сколько казенщиной присутственных мест, холодных и чопорных. Но в конце анфилады маячил свет прожекторов и слышались громкие голоса: городской муниципалитет торжественно отмечал выход из печати какой-то книги.
Говорю «какой-то», поскольку сама книга нисколько меня не интересовала. Интересовали люди, пришедшие на церемонию. На светскую тусовку, как сказали бы нынче у нас. Мелькнуло знакомое лицо Клаудиа Кардинале, все такой же прелестной и обольстительной, словно годы ее не коснулись. (Прошло более четверти века, и в январе 1999-го я встретил ее в Париже тоже на одной тусовочной церемонии. Могу повторить те же слова: все такая же прелестная и обольстительная, словно годы ее не коснулись…) Потом вошел загорелый красавец с седой шевелюрой — репортеры налетели на него, как коршуны на добычу.
— Артист? — шепотом спросил я моего «чичероне».
— Куда важнее! Тот, кто шьет им костюмы.
А потом, осторожно ступая по ковру, бочком, словно чужак, затесавшийся в великосветское общество, незаметно прошел и тихо устроился в уголке поджарый старик, не узнать которого я не мог. Впалые щеки, остро выпирающие скулы и нездоровая бледность лица не могли погасить молодой блеск его глаз, а теплое пальто, которое он так и не снял, странным образом придавало всему его облику ощущение независимости и силы. Он сидел одинокой отрешенно, ни один репортер не подошел к нему, не осветил своим блицем. Я даже усомнился: он ли?
— Эдуардо, — шепнул Дмитрий Вячеславович.
Он!.. Никто в Италии не называл его по фамилии. Эдуардо был только один, даже если это имя носили и носят еще тысячи итальянцев. «Эдуардо» — огромными буквами было написано над входом в театр «Элизео», где каждый вечер давала спектакли его труппа. «Эдуардо» — короткой выразительно кричали афиши, расклеенные по городу. «Эдуардо» — писали о нем газеты и журналы. В этом не было ни фамильярности, ни панибратства — лишь преклонение и любовь.
Живой классик, великий драматург, режиссер и артист, Эдуардо Де Филиппо сидел в углу парадного зала и слушал никому не нужные речи.
— Идите, знакомьтесь, — шепнул мне Жан Невсель.
Случай снова пришел на помощь как раз тогда, когда казалось, что уже нет никакой надежды. Билеты на спектакли «Труппы Эдуардо» были распроданы на месяц вперед. Администратор, назвавшийся «комендаторе», клялся, что он, конечно же, всей душой, но, видит мадонна, и для московского писателя не найдется свободного места. На телефонные звонки жена драматурга отвечала с непреклонной учтивостью: Эдуардо устал, он очень занят, у него нет сил позаботиться даже о самых почтенных гостях, к каковым, несомненно, относится и советский коллега. Такая была судьба: приехать в Рим, когда там играет сам Эдуардо, и вернуться ни с чем! И вот — фортуна в лице Иванова-Невселя привела меня в зал Капитолия, чтобы свести именно с ним. А я не «сводился». Все смотрел на него — и не двигался с места…
— Ну, что же вы?! — подтолкнул меня Дмитрий Вячеславович. — Идите, знакомьтесь. Если вас познакомлю я, будет не так эффектно.
Эдуардо, не дожидаясь, пока отзвучат фанфарные речи, уже бочком направился к выходу. Я решился:
— Синьор Де Филиппо!
Он обернулся на мой шепот, уже переступив порог. За дверью начинались прохлада и сумрак, и он пальцем поманил меня туда, давая понять, что здесь, в толчее, при свете софитов, под монотонный гул речей разговор невозможен. Я нырнул вслед за ним, там не было никого, только где-то далеко-далеко, в конце длинного, как туннель, коридора, тускло горел фонарь и метались какие-то тени.
Все также, шепотом, я назвался. Имя гулко отдалось под высоченными сводами.
— Настигли, однако, — весело сказал Де Филиппо и тут же деловито добавил: — Завтра, пожалуйста… За час до спектакля… Ко мне в артистическую…
Сухонькой крепкой ладонью он пожал мою руку.
— Настигли, однако, — повторил он и ухмыльнулся. — Репортерская хватка… Вы работали репортером?
Он не стал дожидаться ответа, удалившись в глубину коридора, где на фоне старинного фонаря с трогательной беспомощностью резко обозначилась его сгорбившаяся спина.
…Театр «Элизео» сверкал огнями. Поперек огромных афиш победно выделялась табличка: «аншлаг». Но толпы не было: традиции стрельнуть лишний билетик здесь не существует. На широких гранитных ступенях одиноко сидел парень со щегольскими усами: руки его и шея были увешаны дешевыми сувенирами, которыми потчуют в Риме туристов.
Я не сразу приметал незаметную дверцу служебного входа, открыл ее, повторив в уме — для вахтера — ту длинную фразу, которую я заготовил: о том, что есть уговор, что синьор Эдуардо ждет, можете справиться, вам подтвердят. Но произнести эту фразу я так и не смог никакого вахтера у входа не оказалось. В лабиринте полутемных коридоров и витых лестниц я сам, по интуиции, отыскал дорогу на второй этаж. Никого не было видно, только над головой раздавался стук молотков и треньканье пианино.
— Кто-то идет! — внезапно послышался невидимый голос, хрипловатый, певучий и нервный. — Эдуардо здесь.
И я пошел на этот голос, как на зов маяка, — точно так же, как на мяуканье кошек в погруженном во мрак старом палаццо. Де Филиппо сидел перед зеркалом в поношенных брюках, в протершейся на локтях рубахе и стоптанных туфлях.
— Ну где же вы? — укоризненно посмотрел он на меня снизу вверх и пожал плечами. — Звонили, добивались…Подловили в неположенном месте… И что же? Сижу, жду, а вас нет…
— Но, синьор Эдуардо, — пробормотал я, силясь понять, шутит он так или всерьез. — Еще только без четверти восемь. Вы же сказали: за час до спектакля.
Он разочарованно отвернулся:
— У вас нет репортерской хватки…
Ткнув палец в банку с пахнущим мятой кремом, он долго в ней ковырялся, потом тер этим кремом виски, вглядываясь в зеркало придирчиво и недружелюбно. Наблюдать это было ужасно неловко: казалось, я подглядываю за усталым и больным человеком, убежденным, что он находится только наедине с собой.