Он протянул глянцевитый белый картон — пропуск в зрительный зал.
— Идите, идите, пора!
Мне хотелось поблагодарить его, пожать руку, сказать несколько слов на прощанье. Но он уже отвернулся, прикрыл глаза, втянул голову в плечи.
— Все! Уходите!
Я на цыпочках вышел в коридор, неслышно прикрыв за собой дверь.
— Подождите! — донеслось из артистической. — Вернитесь-ка на минуту…
Он сидел, прижав пальцы к опущенным векам.
— Пьеса, которую мы сегодня играем… Знаете, сколько я над нею работал? Сел вечером за стол, а к утру уже было готово первое действие. Назавтра мы начали репетировать, через три дня можно было играть для публики… А всего ушло шесть дней. Утром поставил последнюю точку, вечером мы сыграли премьеру. — Он оторвал руки от глаз. — Странно? А что тут странного? Было редкостное чувство свободы. Ничто так не важно в искусстве, как полная свобода, независимость от кого бы то ни было и полное безразличие к интригам завистников, мстящих за то, что они сами не состоялись.
Он снова прикрыл глаза, произнес сурово и властно:
— Уходите!
…Пьеса «Внутренние голоса», которую сыграла той весной на сцене римского театра «Элизео» труппа Эдуардо Де Филиппо, написана в 1948 году и, насколько я знаю, ни на советской, ни на постсоветской сцене не ставилась. Кажется, нет другого современного западного драматурга, чье творчество у нас было бы представлено так широко: «Филумена Мартурано», «Никто», «Неаполь — город миллионеров», «Моя семья», «Искусство комедии», «Цилиндр», «Ложь на длинных ногах», «Суббота, воскресенье, понедельник» — называю лишь то, что сам видел… А теперь вот увидел и «Внутренние голоса».
Альберто Сапорито спал крепким праведным сном, когда внутренний голос сказал ему: его друг, бесследно исчезнувший Анелло, не просто исчез, а убит. Злодеяние совершилось в квартире соседей. Альберто вызывает полицию. Начинается следствие.
До сих пор соседи жили мирно и дружно. Внешне — мирно и дружно. А как они жили на самом деле, мы видим только теперь: словно на чистой фотопленке, погруженной в раствор, внезапно и неотвратимо, постепенно наполняясь деталями, проступают контуры того, что было подспудно.
Нет, соседи не отвергают возведенный на них поклеп. Каждый озабочен лишь тем, чтобы снять подозрение лично с себя и донести на другого. Тетя доносит на племянника. Племянник — на тетю. Муж и жена затевают крикливую перебранку, обвиняя друг друга в убийстве. Служанка клевещет на хозяев, с которыми долгие годы жила душа в душу, будто те замышляют убить еще и Альберто. Предвкушая арест брата и несказанно этому радуясь, кроткий, богобоязненный Карло вожделенно тянется к его вещам и, не в силах дождаться развязки, начинает их распродавать.
Разрубая этот туго завязанный узел и тем самым затягивая новый, ничуть не менее тугой, живым и невредимым является вдруг «убитый». Но не его появление — высшая точка спектакля. Она — в той сцене, когда собрав всех доносичков вместе, Де Филиппо (именно он, а не его герой Альберто Сапорито) очень тихо бросает им всем: «Убийцы!»
«Assassini» — несколько раз повторяет он полушепотом, и становится страшно… Страшно — потому что, даже и не убив Анелло, они все равно убийцы. Это они — завистники, лицедеи и мизантропы — живут в атмосфере взаимной ненависти, топча в человеке все человеческое. Это они — холуи по своей сути, предатели без чести и совести — в любом охотно заподозрят преступника и не морщась прошагают по трупам, чтобы возвыситься и утвердиться. Потому-то все они — asassini: не убивая физически, они убивают морально, разжигая взаимную ненависть и превращая людей в волков. Впрочем — и в этом человечный и мудрый талант Де Филиппо — они не только assassini, они, по-своему, тоже жертвы. Жертвы условий, которые заставляют человека нестойкого, слабого духом и лишенного нравственного стержня превратиться в волка.
Вот о чем был этот спектакль, где реальность перемешана с вымыслом, романтическая символика — с фарсом, патетика — с мелодрамой. «Assassini» — снова и снова повторял Эдуардо хриплым старческим шепотом при мертвой тишине зала. И зал его понял. Он обрушил на него лавину оваций. Укоризненным жестом Де Филиппо оттолкнул их от себя: не надо оваций, ничего не надо, только бы знать, задумаетесь ли вы над той притчей, которую мы вам рассказали? Станете ли хоть немного мудрее и зорче, душевнее и добрее? Об этом говорил его взгляд, обращенный в зал, — взгляд удивленный и робкий, словно он впервые на сцене, словно не знал, что ему делать с разбушевавшимся зрителем.
последний раз закрылся занавес. В последний раз я увидел осунувшееся лицо Де Филиппо, испуганно отступавшего в глубину сцены, чтобы спастись от рукоплесканий. Простился с ним мысленно и вместе с возбужденной толпой двинулся к выходу.
Чья-то рука решительно взяла меня за локоть, выудила из толпы, увлекла к двери, ведущей за сцену.
— Писатель из Москвы? — не то спросил, не то подтвердил какой-то низкорослый крепыш, просверливая меня узкими, быстро бегающими глазами. — Вас ждет синьор Де Филиппо.
Непохоже, что он меня ждет. В костюме Альберто Сапорито, так и не сбросив узконосых стоптанных туфель, он лежал на тахте в спаленке, закрыв глаза и держась рукою за сердце. В нерешительности остановился я у порога.
— Туда не надо! — шепнула мне в ухо жена Эдуардо.
— Почему не надо? — раздался из спаленки голос самого Эдуардо. — Проходите, садитесь. — Он произнес все это, не открывая глаз и не снимая с сердца руки. — Как вам спектакль? Блистательно? Потрясающе? Вы в полном восторге?
Он замолк, и я тоже молча сидел, боясь прервать его отдых. Так прошло секунд пять или десять.
— Почему вы молчите? Я же не умер. Думал: придет человек, поговорим. А вы, оказывается, пришли помолчать. Неужели у вас нет ни одного вопроса?
Несколько опешив от его напора, я спросил о детали, конечно же, третьестепенной. Зачем ему нужно на сцене такое множество реквизита? Не мешает ли прямому обращению к зрителю нагромождение стульев, столов, этажерок, бочек, колес, веревок, бутылок, кувшинов, несметное число связок лимонов и лука, развешанных по стенам и разбросанных по полу, мешков с фруктами и чего-то еще, на чем просто не в состоянии сосредоточиться глаз? Партитура спектакля этого вовсе не требует, мизансцены простейшие, действие разворачивается вообще за огромным столом, из-за которого герои почти не выходят…
— Вы правы, вы правы… — Он согласился охотно, чуть ли не с радостью. — Это никому абсолютно не нужно. Никому… Кроме меня. Я не могу иначе. Я не играю в театр, а показываю саму жизнь. Мне нужно находиться на сцене не в условной, а в подлинной атмосфере. Той, которая окружает моих героев. Вы думаете, это реквизит? Мебель, сработанная в театральной мастерской? Нет, все взято в неаполитанских домах. На сцене нет ни одной бутафорской вещи. Лук пахнет луком, а лимон — лимоном. И спагетти на сцене мой сын (Лука Де Филиппо во «Внутренних голосах» сыграл роль Карло) ест настоящие, их приготовили в дешевенькой траттории — тут, за углом.
Эдуардо нехотя поднялся, с трудом разогнул спину и возвратился на прежнее место — перед трельяжем. Кажется, он осунулся еще больше, скулы выступили острее, набухли и потемнели мешки под глазами.
— Я, пожалуй, пойду…
Движением головы он снова усадил меня в кресло.
— Вы же видите, я не в поту. Это, — он провел рукой по лицу, бросив в зеркало мимолетный взгляд, — не усталость, а старость. Просто старость, и только… Сколько бы ему ни было лет, актер вправе потеть на премьере, потом еще на двух-трех спектаклях. Если он потеет и дальше, значит, это плохой актер. Сцена требует от артиста не муки, а наслаждения. Он должен жить на сцене естественно и органично, отвинтив все гайки, которые сковывают его внутреннюю свободу. Как только публика почувствует, что ему трудно играть, она перестанет верить в то, что происходит на сцене.
— Семьдесят лет актерской работы… Разве они вас не утомили?