Встреча с Дамиани состоялась четверть века назад, даже немножко больше, — мафия (само это слово и то, что связано с ним) никак не сопрягалась тогда с родными реалиями. Мафия — это у «них», не у нас…
Тогда я еще не дошел до простейшей мысли, на которую меня натолкнул Дамиани: корни той мафиозности, что проникла к концу двадцатого века во все поры российского общества, уже проросли в советских структурах, партийная вертикаль была построена по модели криминальной пирамиды, где все повязаны друг с другом по принципу «живи сам и дай жить другим». Таким был основной закон эпохи товарища Брежнева.
Конечно, масштабы и способы обогащения были не теми, которые возникли гораздо позже, в условиях «бандитской демократии». Конечно, высокопоставленные преступные кланы при «Софье Власьевне» составляли другие люди, мафиозность маскировалась пышными лозунгами «реального социализма», правила игры исключали нынешнюю циничную откровенность, отпетые уголовники, иные с богатым тюремным прошлым, еще не вошли во власть, хотя уже к ней подбирались. Сути это, разумеется, не меняло…
Споря с большим итальянским художником, я защищал от него не свое государство. Хотя бы уже потому, что в моей защите оно не нуждалось. Дамиани обвинял в мафиозности отнюдь не его. Ни о каких параллелях — итало-российских — не могло быть и речи. Советское общество жило совсем в другом измерении. Я еще оставался пленником лучезарных иллюзий: «плохо» у нас автоматически означало «хорошо» у них. Или — или, совсем по-большевистски, только с обратным знаком, — другого отношения к реалиям мира все еще не было. А он знал больше, чем я, про беды своей страны, страдал за нее и за свой прекрасный народ, который — для него в этом не было никакого сомнения — оказался жертвой тотальной коррупции. И он сказал мне:
— Вы поймете это только тогда, когда испытаете на себе — не вы сами, а весь народ, — всевластие и всеприсутствие мафии. Но вы этого, к счастью, не испытаете. И значит — никогда не поймете.
Его прогноз, увы, не оправдался.
Уже через несколько минут после знакомства мне казалось, что мы знакомы давным-давно. Был жаркий день, он усадил меня на широченную тахту, включил вентилятор и критически оглядел мой наряд.
— Забирайтесь с ногами, так удобнее. Прошу вас, без стеснения, вы пришли не к премьер-министру. Снимайте пиджак. И галстук. Расстегните ворот. Как вы все это носите — в такую жару?.. Ну, вот теперь можно и поговорить. Мне сказали, что вы — там, у себя — гроза судей и прокуроров. И своих полицейских — тоже. Ну, и как вам от них достается? Давайте сравним.
Что можно было сравнить? Ведь мы жили в разных мирах… Эгоистичный интерес побуждал больше слушать, чем просвещать.
— Держимся… — уклонился я, сознавая всю невежливость своего нарочито пустого ответа и думая лишь о том, как бы вернуть Дамиани к его монологу. — Недавно у нас прошел ваш фильм «Следствие окончено: забудьте!», а в Париже я видел его под другим названием: «Мы все временно на свободе». Французское, мне кажется, страшнее. Вы с этим согласны?
— Ни в коем случае! В первом — реальность, действительно, страшная, наглая, откровенная. Во втором — афоризм. Эффектное изречение, и ничего больше. Мы все временно на свободе… Просто звонкая фраза, ничего конкретного за ней нет. К тому же «мы все» — это неверно. Тот, кто способен забыть, то есть смириться, пойти в услужение к тем, у кого сила и власть, тот останется на свободе не временно. Выживет. Другое дело, что это будет за жизнь. И какая свобода.
Ему уже расхотелось сравнивать, кого там из нас преследуют больше. И кто от этого больше страдает. Впрочем, это закономерно: человеку, искренне увлеченному, говорить интересней, чем слушать, — мне повезло. Весь он — в своих проблемах. В тех, изучению и анализу которых себя посвятил. Ибо они для него — не поле деятельности, а поле жизни: еще один афоризм, принадлежащий самому Дамиани.
Вот как он мне возразил, когда я сказал, что в Советском Союзе нет возможности говорить о больных проблемах с той обнаженностью, с какой в Италии это удается ему:
— Извините меня, но я вам не верю. Здесь вы сами против себя. Вас опровергает ваша же публицистика. И творчество множества ваших коллег — в кино, в театре, в литературе. Мы восхищаемся вашей страной, не забывая о том, что в ней ограничены и даже подавлены права личности. Мы следим за тем, как вы боретесь с диктатурой. Понимаем, как вам трудно работать в этих условиях. Но ведь вы же работаете! И что-то у вас там получается. И даже очень неплохо. Хнычут лишь те, кто труслив и ленив. Все зависит от тал акта. От честности автора, оттого, какую задачу он перед собой ставит. Что для него искусство: поле жизни или поле деятельности? Если поле жизни, можете не сомневаться: он в любых условиях найдет возможность посеять на нем те семена, которые принесут желанные плоды.
Его рабочий кабинет показался мне неуютным — от обилия шкафов, полок, ящиков и корзин, забитых книгами, папками, газетными вырезками, от огромной картотеки, занявшей всю стену: это кабинет ученого, кабинет исследователя, досконально изучающего общественные проблемы, философа и социолога. Достаточно было беглого взгляда на книжные корешки и газетные заголовки, чтобы понять круг ближайших его интересов: все они так или иначе касались проблемы секса. Удивляться не приходилось: сексуальная революция была в самом разгаре, изучением этого феномена занимались лучшие западные умы. Нам бы их заботы, — подумалось мне.
— Вы напрасно иронизируете, — нахмурился Дамиани, прочитав мои мысли. — Это не поветрие, это очень серьезно. Конечно, вздор — будто путь к общественным переменам лежит через постель. Но для молодежи такая идейка весьма привлекательна. И на этом успешно спекулируют политические мошенники — и те, кто рвется к власти, и те, кто стремится ее удержать. В демонстративном отвержении любых запретов, в вызывающей публичности стриптиза, в культе физического наслаждения, получаемого когда угодно и с кем угодно, — конечно, в этом есть своя притягательность. Но история уже доказала: никакая сладость даром не достается. Цена может оказаться слишком высокой.
Его, вероятно, задел мой плохо скрываемый скепсис.
— Вы живете в закрытом обществе, и вам кажется, что сексуальная революция до России не дойдет. Что Россия стоит особняком, что она не такая, как все. До поры до времени утешайтесь этим, но отгородиться надолго вам не удастся. Для вируса не существует государственных границ. Он их преодолеет. Тогда безумие секса начнется и у вас. Боюсь, это будет похлеще, чем на Западе. Более дико. Потому что вековые традиции целомудрия у вас уже были осмеяны и уничтожены после октябрьской революции, культура быта растоптана, воспитание шло совсем по другому пути. Оно было идеологическим, а не нравственным. И состояло из одних лишь запретов, которые слишком долго мешали людям быть самими собой. Ханжество прочно укоренилось и извратило мораль. Стихия его преодоления, подогретая озлобленностью против бесконечных «нельзя», может оказаться неуправляемой. Я досконально изучил этот вопрос и знаю, что говорю. Не хочу быть зловещим пророком, но предупредить вас обязан. Когда подойдет время, вы можете со стихией не справиться.