Не могу поручиться, что просьбы эренбурговских корреспондентов были удовлетворены, хотя я использовал и свои слабые адвокатские каналы, и куда более влиятельные редакционные. По редкому стечению обстоятельств одним из авторов оказался адвокат той самой юридической консультации, в которой работал и я: Евсей Львов. Он хлопотал за человека, с которым вместе отбывал срок. Сам Львов был уже реабилитирован, его друг еще нет. Писал Эренбургу, веря в него и надеясь на его помощь. В помощи такого же адвоката, как он сам, Львов не нуждался.
Такого же, да не такого… У меня уже были другие возможности. С сотрудниками «ЛГ» (в отделе внутренней жизни работали очень хорошие люди: Георгий Радов, Александр Смирнов-Черкезов, Валентина Елисеева, Александр Лавров) я, тогда еще внештатный автор, быстро нашел общий язык. Письмо «заявителя» переслала в прокуратуру редакция — с абсурдной припиской: «По поручению депутата Верховного Совета СССР, писателя Эренбурга И.Г.». Абсурдной приписка была уже потому, что депутат не нуждался в посредничестве редакции, чтобы переслать письмо прокурору.
Заместитель главного редактора Артур Сергеевич Тертерян подписал «сопроводиловку», поверив, что такое поручение действительно есть. В прокуратуре тоже не обратили внимания на то, что депутат почему-то выбрал для полученного им письма столь странный маршрут. Поток таких обращений, хлынувших в различные органы, не давал, видимо, возможности придавать значение столь пустяковым деталям. К тому же на «сопроводиловке» мы тиснули магический штампик: «Особый контроль». И ответ — вполне благоприятный — пришел молниеносно: месяца через два или три.
Я позвонил Наталье Ивановне, она передала отрадную новость Илье Григорьевичу. Но он не отозвался: возможно такие сообщения для него стали привычными и никаких эмоций уже не вызывали. Чего это нам стоило, к каким уловкам мы прибегали, чем рисковали, — обо всем этом он не знал и знать не хотел.
Прошло еще какое-то время. Газету возглавил Александр Маковский. Кто-то напомнил ему о том, что в портфеле редакции лежат и коллективное письмо именитых людей с призывом отменить позорный закон, и статья внештатного автора, имя которого Маковскому ничего не говорило. Он затребовал оба материала. И повелел немедленно поставить в номер мою статью. «Не будем возвращаться к практике коллективных писем», — сказал он, о чем мне сообщила Валентина Филипповна. Тогда это звучало!.. Ведь он явно намекал на коллективные письма в поддержку Большого Террора, ставшие нормой в тридцатые годы. И еще будто бы он сказал, что «коллективка» Маршака и других построена исключительно на эмоциях, а моя статья — на доказательствах. Эмоций наш новый главред был чужд, а аргументы все-таки уважал. Если не усматривал в них «антисоветский душок»…
Моя статья «Возвращаясь к старой теме» была опубликована через несколько дней после смерти Маршака. Я воспринял это как исполнение долга перед ним: хорошо помнил, он хотел довести до конца именно это свое начинание. Телефонный разговор с Эренбургом был кратким.
— Неуверен, что дело сдвинется, — сказал он, — но капля долбит камень.
Дело не сдвинулось. Прошло еще четыре года, прежде чем его удалось довести до конца. Но двух его зачинателей — Маршака и Эренбурга — уже не было в живых.
В сентябре шестьдесят шестого мы с Эренбургом оказались в одном самолете, летевшем в Париж. В его родной город («…до могилы донесу глухие сумерки Парижа» — писал он в одном из своих стихотворений). Эренбург летел на столетний юбилей Ромена Романа. В самолете оказалась и киногруппа во главе с Сергеем Герасимовым и Тамарой Макаровой: в Париже им предстояли съемки какого-то эпизода для фильма «Журналист».
Сначала, сгрудившись в проходе возле кресла, на котором сидел Эренбург, безбожно мешая стюардессам и пассажирам, мы все галдели — каждый про свое, не слушая друг друга, но создавая видимость какой-то общей задушевной беседы. Потом Эренбург, ошалевший от какофонии голосов, поднялся, все расступились, а он увлек меня за собой. Узкая лестница вела вниз. Не помню, что это был за тип самолета, но в нижнем его этаже имелось нечто вроде гондолы — довольно просторный салон, стойка бара и несколько столиков у иллюминаторов. Больше в самолетах с такими удобствами я никогда не летал. За чашкой кофе и крошечной порцией коньяка, глядя на пролетавшие внизу перышки облаков, мы больше молчали. То есть молчал, естественно, он, а я просто ему не мешал остаться наедине с собою.
— Скажите, — спросил он вдруг, — кроме моих мемуаров, вам интересно сегодня читать хоть что-нибудь из написанного мной?
— Еще бы! — воскликнул я. — «Читая Чехова»… «Французские тетради»… Эссе о Японии, Греции… Стихи…
Мне действительно были милы его стихи — застенчивая, стыдливая лирика не слишком уверенного в себе поэта, так не похожая на чеканно формулировочную его публицистику и весьма рационалистичную, умело сконструированную прозу.
— Стихи?!. — Похоже, он меньше всего ожидал услышать именно это. И похоже еще, что именно этот ответ был для него самым приятным.
Пришлось прочитать одно из тех, что отвечало моему настроению («Я смутно жил и неуверенно/ И говорил я о другом,/ Но помню я большое дерево,/ Чернильное на голубом…»), — лишь тогда он поверил, что я не лукавлю, отзываясь так о его стихах: не учил же я их специально в предвидении нашей неожиданной встречи! Он безучастно выслушал свое же стихотворение и сразу переменил тему.
— Время от времени я вас читаю в газете, перелистал две ваших книжонки (так и сказал: «книжонки», но ничего обидного в его тоне не было) — вы еще не расписались, вы скованны, редко даете волю чувствам, язык ваш до обидного беден, вы, мне кажется, не верите сами в себя. Преодолейте этот страх, помогите себе расковаться. И не уходите от своих тем. Суд дает возможность обращаться к любой стороне жизни, самые великие черпали там сюжеты, конфликты, образы. Там бездонный материал — не для журналиста, а для писателя. Превратите свою журналистику в литературу. Это возможно, если есть способности. Они у вас есть. Только не сидите на двух стульях. Выберите что-то одно. Нельзя быть юристом в литературе и литератором в юриспруденции. Это тупик. Сделайте выбор. Решитесь.
Я решился, но лишь несколько лет спустя, таки не оправдав, как мне кажется, надежд Эренбурга: мои возможности он сильно завысил…
Мало какой писатель советских времен вызывает к себе до сих пор столь полярное отношение, как Эренбург. От безудержного восторга до безудержной хулы. Многие не могут ему простить его непотопляемости при любом режиме. При сталинском — особенно. Конечно, он был — заграницей прежде всего — советским «агитпунктом». Благополучие — во многом подлинное, во многом мнимое — создавало впечатление, что он баловень судьбы. Он представал как флагман советской пропаганды для «своих» и для иностранцев, как сталинский рупор, в любом случае — как декоративный фасад, за которым творилось то, что сейчас известно всему миру. В последний период тиранической власти на его долю выпала самая горькая участь: прикрыть своим существованием и выдавленным из него публицистическим словом мутную волну злобного государственного антисемитизма. Еще того страшнее — подготовленного обезумевшим Сталиным нового холокоста.
На его глазах ликвидировали и обливали грязью близких друзей, лучших еврейских писателей и поэтов, — не за что-нибудь, а просто за саму национальную принадлежность. Он, страстный борец с ксенофобией и шовинизмом, должен был все это видеть — и терпеть. И продолжать бубнить о советском рае, о дружбе народов, о национальном равноправии, о гарантированных великой сталинской конституцией правах человека.