В брежневскую пору Эренбург воспротивился попытке реанимировать Сталина, вступился за Синявского и Даниэля, подписал много писем в защиту других гонимых, поддерживал опальных художников. Помня свою вину перед Цветаевой (он уговаривал ее вернуться в совдепию), написал предисловие к первому — на родине — сборнику ее избранных стихов, но сборник не вышел, а предисловие, без стихов, одиноко увидело свет в знаменитых «Тарусских страницах» и, разумеется, тут же подверглось нападкам.
Подлинная жизнь Ильи Эренбурга, во всей ее полноте, со всеми ее кричащими противоречиями, еще не изучена. О нем написано много книг — увы, главным образом, не у нас: в Америке, Франции и других странах. Но книги эти ничего, в сущности, не раскрывают, не передают масштаба его личности, уникальности и драматичности его жизненного пут. Они в большей части (особенно французская, написанная фанатичной сталинисткой Лили Марку) поверхностны, уныло описательны, лишены понимания многогранности и значительности своего героя и страдают отсутствием подлинных документов. Впрочем, многие документы (возможно, самые главные) по-прежнему скрыты в потайных архивах и, значит, едва ли доступны сегодня для честных биографов.
Тайна Ильи Эренбурга все еще не раскрыта.
— Вы знали Эренбурга? — спросил Карло Леви.
— Вы знали Эренбурга? — спросил меня несколько дней спустя замечательный скульптор Джакомо Манцу. Он работал тогда над памятником итальянским партизанам для города Бергамо и мечтал сделать такой же для России — в честь наших партизан. Сам он партизаном не был, но видел в разработке этой темы свой нравственный долг. Так и сказал, ничего не объясняя и не вдаваясь в детали: «Это мой нравственный долг». Даже в своих «Вратах смерти», созданных для Ватикана, он изваял несколько фигур партизан.
— Да, партизан, — признался он. — И знаете, кто сразу догадался об этом, хотя я ничего про свой замысел ему не рассказывал? — Манцу хитро смотрел на меня, явно рассчитывая сделать сюрприз. — Ни один итальянец не догадался. Догадался лишь русский синьор. Один-единственный. Илья Эренбург! Вы его знали?
Имя это не раз служило паролем. Эталоном общего друга. Явлением, вокруг которого завязывался содержательный разговор. Меня так часто спрашивали о нем в Париже и Риме, Берлине и Мадриде, в Лондоне, Праге, Варшаве, Стокгольме, что я чуть было сам не поверил, будто мы и впрямь были друзьями. Вряд ли Эренбург смог бы на это обидеться. В конце концов, есть ли большее счастье, когда тебя повсюду так много людей считает своим другом? Его — не воображаемыми, а подлинными — друзьями были лучшие умы двадцатого века. Звезды первой величины в мире искусства. Свидетели века — такие же, какой сам. Вряд ли все они обезумели, остановив на нем свой выбор. Найдя в нем близкую душу. Постоянного собеседника. Безусловный авторитет.
Талант инстинктивно тянется к таланту. И безошибочно находит его.
— Да, я знал Эренбурга…
Услышав это, Карло Леви кивнул, не вдаваясь в подробности. Такого ответа было достаточно, чтобы он утвердился во мнении: конечно, конечно, как мог его гость не знать Эренбурга?! Ведь Илью знают все…
Пора уже было кончать затянувшийся ужин. Усталое лицо Карло Леви, бледность, заметная даже при неярком свете, заставили меня встать. И он тоже сразу поднялся — зал моментально затих, столь необычным для итальянцев способом провожая старого доктора.
На улице уже стояло такси, предусмотрительно вызванное хозяином траттории, который вышел нас проводить. Леви довез меня до крохотного отельчика, где я остановился, и терпеливо ждал, пока откроют дверь. Всю дорогу молчавший, он протянул мне руку. Я пожал ее — безжизненную, размякшую, и только тогда по-настоящему понял, каким утомительным, мучительным даже, был для него этот день.
Опустив стекло, он высунул в окно седую лохматую голову.
— Может быть, еще встретимся? — с прежней звонкостью выкрикнул Леви, перекрывая рев промчавшегося мимо мотоцикла. — Хорошо бы в горах… Неважно где, но в горах… Я очень люблю горы.
Шофер дал газ, и машина, резко набрав скорость, скрылась в ночи.
Прошло несколько месяцев. Наступила осень, кончалась зима, и я действительно оказался в горах. С огромной террасы открывался вид на заснеженную цепочку Родоп, на черную стену леса, круто спускающегося по склону обрыва, на огоньки отелей, вкрапленные в ночную тьму. В густо обсыпанном звездами небе стыдливо светился тонкий серебряный месяц. Лыжный сезон уже завершался, модный болгарский курорт почти обезлюдел.
Греция была совсем рядом, поэтому в звуки транзистора, рычажок которого я непрерывно крутил, часто врывалась незнакомая речь. По-гречески я не знал ни слова, но имя Карло Леви звучало одинаково на любом языке. Печальный голос диктора сказал больше, чем могли бы сказать слова.
Вот и нет больше старого доктора… Каким немыслимым, непостижимым чутьем он тогда угадал, что последняя, горькая встреча произойдет непременно в горах?
«Неважно где, но — в горах?..»
Глава 28.
Вор кричи: держите вора!
Наше знакомство началось с конфликта. Вернувшись из командировки в Тамбовскую область, переполненный впечатлениями, возбужденный открывшейся мне картиной преступной круговой поруки не только в партийной верхушке, но и в тех сферах, которые, казалось бы, призваны стоять на страже закона, я с непривычной для меня быстротой написал судебный очерк, и его тут же заслали в набор. Сюжет не был «из ряда вон» — напротив, он был довольно обычным, но это-то и придавало будущей публикации особую остроту.
Вдова задавленного на проселочной дороге молодого рабочего убедила меня как минимум в том, что следствие прекращено слишком поспешно и не без умысла: версия о преднамеренном убийстве из низменных побуждений и для сокрытия преступлений, разоблаченных убитым, — требовала проверки. Но версию эту просто не взяли в расчет. Рядовое дорожное происшествие, несчастный случай — к такому выводу равнодушно пришел следователь, а прокурор подмахнул свою подпись: «Согласен». Получалось, что потерпевший сам попал под колеса, неумело спрыгнув с грузовика на полном ходу.
Сюжет, еще раз скажу, не особенно хлесткий, но одна деталь отличала его от других, печально похожих. Те, кто, возможно, был причастен к убийству, состояли в обслуге районных начальников; тот, кто, возможно, был ими убит, обличал тех же самых начальников в махинациях и обмане, «мешал работать» и «качал права». К тому же имел для этого еще и личные основания: начальник райотдела милиции, множеством нитей — служебных и родственных — связанный с теми, кого погибший запальчиво разоблачал, домогался внимания его жены и пообещал ничего не забыть, когда та его резко отвергла. Еще школьницей она слыла «сельской царевной», а теперь, когда я ее увидел — вдову, мать двоих детей, — поражала знойной, кружащей голову красотой.
Этот запутанный узел побуждал, казалось бы, следствие к повышенной щепетильности. Но не побудил… Вот об этом был очерк — его публикация готовилась через неделю. И вдруг — звонок: просьба зайти к заместителю прокурора республики.
Имя Виктора Васильевича Найденова ничего мне не говорило: на этом посту он работал только несколько месяцев. В небольшом кабинете, никак не вязавшемся с внушительной должностью его обладателя, меня встретил молодой красавец с рано начавшей седеть шевелюрой и чуть хитроватой, но от этого не менее симпатичной улыбкой. Рукопожатие было крепким, небольшой вступительный монолог — вполне ободряющим. Мягко стелет, подумалось мне, а спать будет жестко…
Я ошибся: он и не собирался мягко стелить.
— Вы решили писать про… — мой собеседник имел абсолютно точную информацию. Я не знал тогда, что он сам из Тамбова. — Делать это я вам не советую.
Даже в ту пору — шел январь семьдесят четвертого — столь откровенный, без малейшего камуфляжа нажим на прессу был не в чести. Существовал и иные, хорошо отработанные, потайные способы «закрыть семафор»: автор зачастую понятия не имел, кто, как и почему вмешивался в судьбу его сочинения. И вдруг — такой разговор. Без утайки, без лукавства — начистоту.