Ко мне приехала целая делегация — четыре донских ходока. Перебивая друг друга, докладывали «историю». Клялись, что Федя (фамилию забыл, а имя помню) ни в чем не виноват. Что местной милиции и прокурорам просто надо «закрыть дело», которое над ними висит уже не один год. И вот — нашли самого безответного… Под конец, заранее, видимо, сговорившись, «синхронно» извлекли из карманов свои партбилеты и положили на мой стол: «Пусть нас исключают, если он виноват!». В то время это был сильный и рискованный ход. Очень уж их задело, что жизнью одного хорошего человека хотят откупиться от разноса за плохую работу.
Странно: ничего не проверив, я отправился к Найденову. Еще того хлеще: вопреки обычаю, просил не о проверке — убеждал, что осужден невиновный.
— Почему вы так категоричны? — спросил Найденов, но в голосе его я не почувствовал удивления. — У вас есть основания?
— Есть интуиция, — честно признался я. — И ничего больше.
До сих пор не могу понять, как это я рискнул такое произнести? Ведь сам же множество раз высмеивал в печати пресловутую интуицию, которая слишком часто заменяет собой информацию, то есть доводы. Иначе сказать — доказательства. Тем более поразил Найденов.
— Мне моя интуиция тоже подсказывает, что тут что-то не так. Истребуем дело. И, возможно, внесем протест. — Помолчал и добавил — А про нашу с вами интуицию лучше никому не говорите. Отнимут дипломы юриста. И будут правы.
Протест был принесен. И президиумом Верховного суда удовлетворен. Федю освободили. Об этом я узнал от Найденова. Ни ростовские ходоки, ни сам Федя не написали мне и двух строк: теперь уже я был им не нужен. Нет, я не обиделся и не удивился, но Найденову при случае рассказал.
— А вы чего ждали? — насмешливо спросил он. — Благодарностей и подарков? Это не наш удел.
Не всегда мои визиты к нему завершались желанным итогом. Тоска во взоре сопровождала порою твердое «нет». Или: «Увы, ничем помочь не моту». Я читал в его глазах больше, чем говорили слова.
— Понимаю, — неизменно говорил я, прощаясь после очередного «увы».
— Спасибо, — неизменно благодарил он, крепко сжимая мою руку.
Я действительно хорошо понимал моего собеседника, но вряд ли тогда одобрял. Даже самые разумные и очевидные доводы он порою не брал в расчет. Ежу было ясно: принимая решение, он был скован правилами аппаратной игры и общими установками сверху. Не следуя им, он просто не мог бы остаться на этом посту. А тем паче подняться выше. Но уважительность, с которой Найденов выслушивал доводы собеседника, его неизменное желание помочь, если было возможно, радость, когда это ему удавалось, резко отличали общение с ним от общения с иными его коллегами.
Отличали — от их настороженности, холодной официальности, непроницаемых взглядов. От нескрываемого сопротивления, от позиции, если и не высказанной прямо, формулировочно, то достаточно отчетливо проявлявшейся в тоне и манере держаться. «Не мешайте работать» — примерно так звучала она, эта позиция. Звучала даже в молчании. «Не лезьте не в свое дело»… А Найденов считал, что у нас у всех одно общее дело. Это не было пустой декларацией: несколько сюжетов для острокритических очерков подсказаны им. Очерков, где объектом бескомпромиссной и малоприятной критики не могла не стать прокуратура. Его же ведомство. И значит — пусть не прямо, а косвенно, — он сам.
Он был в меру доступен, разные ходатаи — честные и не очень— роем вились вокруг него. Одних от других он отличал безошибочно. Как-то сказал мне про одного известного актера, пришедшего — от моего почему-то имени — замолвить словечко за крупномасштабного, притом несомненного вора:
— Передайте своему приятелю, что, играя в кино прохиндеев, не обязательно самому быть в жизни таким же.
Косвенно упрек был адресован и мне, но я не стал заверять Найденова, что актер ввел его в заблуждение и что назвать его моим приятелем можно лишь с очень большой натяжкой. Он это понял сам.
— Играть не умеет. Уже через минуту я догадался, что он фальшивит. Что ни слово, то ложь, а войти в роль, чтобы поверили, — кишка тонка. Тоже мне — народный артист…
Очень скоро Найденов покинул свой пост и занял больший: одним скачком — через несколько служебных ступенек! Стал заместителем генерального прокурора СССР. Под его началом оказалось следствие в любой точке страны. Начал круто. Сразу, без проволочек. Не с плотвички он начал — с акул. Объектом его внимания стала «всесоюзная здравница» — город Сочи. Место расположения многочисленных правительственных дач, райский уголок, облюбованный еще Сталиным. Отсюда, в октябре 1964 года, увезли на историческое, поистине судьбоносное заседание ЦК уже фактически свергнутого заговорщиками Никиту Хрущева. Эти же дачи стали любимой летней резиденцией новых властителей — членов «ленинского политбюро».
Вслед за самыми высшими сюда потянулось начальство и более низкого ранга. А потом — и еще пониже. Тоже очень высокое, но пониже. А за ними те, кто еще пониже. При царе эти места считались гиблыми, туда ссылали опальных, теперь они стал и престижными дня тех, кто себя причислял к элите. Полчища карьеристов и просто мошенников слетались сюда, стремясь оказаться поблизости от тех, кто был при большой власти. Курортная жизнь располагала к непринужденности. Деловые отношения незаметно переходили в приятельские, а те шли еще дальше: к задушевной интимности.
Чтобы эти мечты и замыслы могли осуществиться, требовались помещения. Требовался немыслимый в советских условиях сервис, продуманный до мелочей и вовлекающий в свою орбиту тысячи работников всевозможных служб. Здесь шла почти нереальная жизнь — еще не западная и даже совсем не западная, но уже не советская, не имевшая ничего общего стой жизнью, которая была уделом миллионов «совков». И оттого, даже ничего толком не зная про то, как проходят дни и ночи обитателей правительственных дач, спецсанаториев, спецпансионатов и спецгостиниц, сюда, в вожделенные Сочи, в город мечты, стремились полчища отпускников со всех концов великой страны, чтобы несколько дней, а то и недель пожить хотя бы иллюзией комфорта и обеспеченности, подышать одним воздухом с отделенными от «толпы» высоким забором «слугами народа».
Уголовное дело, которое на жаргоне юристов так и называлось сочинским, никем не афишировалось. У него не было никакой рекламы. В газетах была помещена информация из нескольких строк, так умело написанных, что они вызывали зевоту у каждого, кто их прочел. Кто-то где-то кому-то дал взятку неизвестно за что, афера раскрылась, виновные наказаны. Нашли чем удивить советского гражданина! Разве что тем, что кто-то за это наказан.
Между тем, Найденов, с которым мы встретились в коридоре Верховного суда СССР, как бы между прочим спросил: «Читали?» Я с трудом понял, о чем идет речь: тридцать или сорок газетных строк уголовной хроники, не оставившей в памяти никакого следа. Найденов увидел недоумение на моем лице, улыбнулся и, ничего не добавив, прошел мимо.
Я понял: вопрос не был случайным. Он явно намекнул, что делом стоит заняться, но свою помощь не предложил. Нашлись другие. Людей, втайне разделявших мои убеждения и желавших максимально возможного разоблачения хозяев жизни, уже было немало и в мире сыска, юстиции и надзора — сферах, отгородившихся от «посторонних», недоступных и неприступных.
Недели через две почти шестьдесят томов уголовного дела лежали передо мной в кабинете одного из членов Верховного суда РСФСР. Ни его, ни других — тех, кто мне помогал, — назвать пока еще не могу: почти все они продолжают работать в суде, или в прокуратуре, или состоят на другой государственной службе. Или просто боятся реванша. Вряд ли они будут мне благодарны, если я открою тогдашнее их «предательство».
В кабинете меня замкнули снаружи на ключ. Чтобы я не утащил документа домой? Нет, чтобы никто не узнал, что я их читаю. Соглядатаи и доносчики кишели повсюду. Изучение документов заняло несколько дней. Сюжетов хватило бы на десять, на двадцать романов. Теперь-то я знал, что скрывалось за лукавой улыбкой заместителя генерального прокурора.
Эти шестьдесят томов были как бы боковым ответвлением более могучего дела, получившего тогда у юристов известность под условным названием «рыбное». Или — «Океан»: так именовалась фирма, в распоряжении которой был и сотни разбросанных по всей стране магазинов, продававших дары моря — не только свежую и замороженную рыбу, но главным образом соленую и копченую, а еще «главнее» — черную и красную икру. Все эти товары давно уже ни в каких магазинах не появлялись, их не покупали, а «доставали» — только по блату. Министерство рыбного хозяйства располагало довольно значительными фондами этих деликатесов и имело право распределять их по магазинам подчиненной ему фирмы «Океан». В условиях острейшего дефицита икра, крабы, осетрина и лососина становились валютой. И еще того больше — ключом, открывавшим все желанные двери.