Чем же так провинился ученый? Тем, что два его сына — одному тридцать три года, другому тридцать, — оказавшись в пьяной компании, приняли участие в обольщении давно уже не юных девиц. В защиту сыновей ничего сказать не мог, не могу и не желаю: вся эта грязная история производила, по правде сказать, весьма неприглядное впечатление. Но неадекватность реакции, обращенной не столько на обольстителей и насильников, сколько на их отца, вызывала недоумение. Можно ли считать справедливой, а тем более законной кару, которой его подвергли, — вот об этом был очерк, опубликованный в газете.
По странной прихоти судьбы это был единственный раз, когда я поддался уговорам начальства и подписал статью псевдонимом (в будущем, случалось, я делал это вполне добровольно, дистанцируясь таким образом от содержания публикации). Казалось бы, зачем псевдоним автору, у которого есть годами завоеванное журналистское и писательское имя, если к тому же написал он искренне, а не по принуждению? Но «Литературная газета» панически боялась влиятельных номенклатурщиков, уже и тогда не скрывавших своего юдофобства.
Во главе газеты стоял еврей Александр Маковский, его первым заместителем был Виталий Сырокомский, женатый на еврейке и воспитанный в семье отчима-еврея. В газете работало много журналистов того же позорного происхождения, да и среди постоянных авторов были люди с неблагозвучной фамилией, причем внутри редакции ни малейших признаков антисемитизма не было никогда: истинный оазис в мире советской прессы (только ли прессы?) тех лет. Именно поэтому страх быть обвиненными в принадлежности к «сионистскому гнезду» витал постоянно над нашими руководителями и толкал их порой на нелепые и безумные шаги.
Мне много раз предлагали отказаться от имени и избрать псевдоним. Я решительно возражал. А тут согласился: в номере оказалось слишком много статей, подписанных не так, как редакции бы хотелось, к тому же Сырокомский сразил меня еще одним аргументом: «Зачем нам дразнить толстяка (тогда-то я и узнал медуновскую кличку в партийных верхах) еще и этим?». Аргумент выглядел неотразимым: я сдался.
Недели три спустя в редакцию «Литературной газеты» на имя А. Розанова (под таким псевдонимом был опубликован судебный очерк) пришло письмо из «Правды» с приглашением «на беседу». Скрывать свое подлинное лицо от центрального органа партии запрещалось — я поехал.
Величественная партийная дама Нина Матвеева, в недавнем прошлом редактор «Пионерской правды», красовалась свежестью ухоженного лица и седыми буклями, над которыми неплохо потрудились кремлевские парикмахеры. Она в упор разглядывала меня, как кролика удав, предвкушая сытный обед. Рядом с ней расположился юный сотрудник Олег Матятин.
— От нас-то вы, надеюсь, не скроете, — ласково спросила меня, любуясь собой, почтенная леди, — кого имел в виду товарищ Розанов-Ваксберг, говоря о травле профессора? Кто, по-вашему, его травит? И за что?
— В этом разберутся партийные органы, — дипломатично ответил я, и юный сотрудник тут же занес мой ответ в свой блокнотик.
— Мы и есть партийные органы, — возвестила мадам Матвеева. — Товарищ Матятин не даст мне соврать: я почему-то рассчитывала на вашу искренность. Но ошиблась. Жаль. Очень жаль. — Она надолго задумалась, как бы размышляя над моей горемычной судьбой. Потом сокрушенно сказала: — Как журналиста вас это не красит. Кстати, по нашим сведениям, вы пробыли в Краснодаре два дня…
— Три, — уточнил я.
— Пусть три. И за три дня во всем разобрались?
— Чтобы разобраться в таком простейшем вопросе, — с трудом удерживая себя от грубости, сказал я, — даже трех дней много.
— Когда-нибудь вы поделитесь с нами секретом своего мастерства. Благодарю.
Она встала и сухо кивнула. Аудиенция закончилась. Встреча заняла десять минут.
Я работал в печати не один год — могли я не понять, зачем был нужен этот спектакль? По псевдодемократичным, но непреложным советским правилам ни одна критическая публикация не могла появиться в газете без «беседы» с объектом критики. Тем более, если «объект», как ни крути, — твой коллега, а выпад готовится против другой газеты. Им нужна была встреча со мной — для формальности. Значит, надо ждать разгромной статьи в «Правде». Притом — с раскрытием псевдонима, как в незабвенные годы борьбы против презренных космополитов: ведь какой-либо интерес для инвектив «центрального органа» представлял не мифический товарищ Розанов, а вполне конкретный гражданин Ваксберг. Со всеми последствиями, которые были бы неизбежны: с «Правдой» спорить не полагалось.
Вернувшись в редакцию, я тотчас пошел к первому заму. Едва начал рассказ — тот сразу же все понял и кинулся к главному. Еще через минуту, накидывая пальто на ходу, Чаковский вылетел из своего кабинета. У него не хватило терпения дождаться лифта — помчался по лестнице, перепрыгивая через ступеньки. Несмотря на седины и возраст…
Я остался ждать.
Часа через три дверь моего кабинета распахнулась: никогда еще главный не жаловал в гости ко мне. Теперь он стоял на пороге, в пальто нараспашку, шарф съехал набок, потухшая сигара в зубах, пот на лбу.
— Если бы вы знали, как вы мне надоели! — проворчал он и захлопнул дверь.
Это означало: инцидент улажен.
Что же произошло? Я сознаю, конечно, — отнюдь не в упрек Маковскому, — что больше всего он встревожился за престиж газеты. Но тем самым — и за меня. Не стал стучаться к мелким чиновникам — ринулся прямо к Суслову. Тот не мог ему отказать — личные контакты Чаковского с Брежневым были общеизвестны. Простым нажатием кнопки Суслов узнал, что разгромная статья «Правды» публикуется на следующий день. Но ни на следующий день, ни позже она не появилась: Суслов счел повод для разгрома ценной газеты слишком мелким, тем более, что «товарищ Маковский обещал наказать автора приказом по редакции».
Приказа не было (редакция предпочла дело замять), а повод, как оказалось, был вовсе не мелким. Но узнал я об этом лишь через два или три года. В ресторане Дома журналистов, куда я зашел пообедать, ко мне подошел незнакомый человек. Представился весьма необычно: «Я тот, кто пострадал из-за вас». Уточнил: «Бывший корреспондент „Правды“ по Краснодарскому краю». Он-то и написал ту разгромную статью, которая не появилась. И за то, что не появилась, самим Медуновым был изгнан из Краснодара, хотя мог ли он, да и кто бы то ни было, возразить товарищу Суслову?!.
Профессор Z., который, несмотря на газетную публикацию (а возможно — именно из-за нее), был вынужден покинуть родной город, к тому времени перебрался в Одессу. Я без труда его разыскал: хотелось понять, за что хозяин края так ему мстил. В том, что это была именно месть, сомневаться не приходилось. Профессор был убежден: Медунов не простил ему «чрезмерной принципиальности». Будучи председателем приемной комиссии мединститута, он отверг безграмотных абитуриентов из соседних республик, рекомендованных «толстяком», а другим, зачисленным ранее по той же протекции, поставил двойки на экзамене по своему предмету.
Так ли это, судить не берусь. Повод для страшной мести выглядит мелким, но, если рекомендация секретаря крайкома была действительно щедро оплачена, то мелким он уже не покажется. Строптивого профессора рано или поздно ожидал печальный финал. Помогли сыновья: их арест был для мстителей счастливой находкой.
И вот — после истории с профессором, всего несколько лет спустя, я снова нанес удар по Медунову. В самое сердце. Да, нанес удар, весьма приблизительно представляя, куда — не косвенно, а прямо — ведут нити от Воронкова. Медунов же, естественно, был уверен, что я не только об этом знал, но, зная, в него и метил. А я-то жил и работал, не ведая, какая интрига плетется вокруг и какая хитроумная готовится операция, чтобы раз и навсегда выбить меня из игры!