Шел май 1980 года. В горах под Сочи снимался фильм «Штормовое предупреждение», в основе его сценария, одним из авторов которого я был, лежал мой очерк «Смерч» — его публикация тоже не обошлась без цензурных ножниц. Четырьмя годами раньше в горах разыгралась жестокая драма: застигнутые внезапно налетевшим смерчем, оставленные на произвол судьбы спасателями, предавшие друг друга в стремлении выжить, туристы-пешеходы понесли огромные потери. Об этом был очерк. Приводилась и цифра потерь: от разгильдяйства, беспечности, равнодушия и своего же дремучего эгоизма погиб двадцать один человек. Оказалось, по мудрым цензурным правилам, от стихийных бедствий в Советском Союзе могло погибнуть не больше, чем шесть. Фразу: «В группе, вернувшейся в Майкоп, недосчитали двадцати одного человека» пришлось исправить: «…недосчитали многих». Такая расплывчатая редакция не возбранялась.
Уже через несколько дней нас завалили письмами. Верно ли, спрашивали читатели, что от смерча погибло сто человек? Двести? Триста? Разошедшееся воображение рисовало все более и более апокалиптические картины, цифры множились и росли, паника охватила тех, кто собирался проводить свой отпуск в горах. Опровергать слухи мы не могли, так как реальная цифра по милости цензурных дебилов оставалась запретной. В фильме и вовсе, как оказалось, имел право погибнуть только кто-то один…
Сценарий требовал на ходу каких-то поправок. Ленфильмовский режиссер Вадим Михайлов слезно умолял прилететь хотя бы на два или три дня. Это совсем не входило в мои планы. Шли бесконечные телефонные разговоры. Положение осложнялось, Наконец я сдался.
Самолет в Сочи улетал около восьми утра. На шесть часов я заказал такси. Но в половине шестого раздался телефонный звонок. Звонил не шофер. Показавшийся мне знакомым мужской голос был сух и неприветлив. Меня почему-то задело, что звонивший не сказал «доброе утро» и не извинился за столь ранний звонок.
— Вы собираетесь лететь в Сочи? — послышалось в трубке.
— Кто говорит? — вместо ответа спросил я.
— Говорит Найденов…
Теперь я вспомнил, кому принадлежал голос, показавшийся мне знакомым. Наши отношения все же небыли столь дружескими, чтобы звонить домой посреди ночи. Помню, мелькнула мысль: откуда, собственно, он знает о моей поездке в Сочи? Но задать вопроса я не успел.
— Предлагаю вам не лететь, — с военной краткостью и категоричностью сказал он, не вдаваясь в детали.
— Неужели убьют? — мрачно пошутил я, не посмев спросить, откуда у него столь точная информация, и плохо понимая, что означает его предложение.
Найденов шутки не принял.
— До убийства, думаю, не дойдет…
Я, кажется, начинал понимать, что ему не до шуток и что этот ночной звонок — поступок, на который ему не просто было решиться.
— Что случилось? Объясните…
Теперь в его голосе мне слышалась уже не сухость — усталость и даже отчаяние. Отчаяние от того, что человек, ради которого он раскрывает служебную тайну и, скорее всего, агентурную информацию, так непонятлив.
— Вас обвинят в покушении на изнасилование. Жертва и пять свидетелей уже ждут в гостинице, где вам забронирован номер. Эксперт дежурит у телефона и явится немедленно по первому вызову. Операция по вашему обольщению назначена на сегодняшний вечер. Есть другие вопросы?
— Какой-то пошленький детектив, — усмехнулся я, плохо веря в реальность услышанного.
— Дело ваше, — завершил разговор Найденов. В его голосе снова послышались сухие прокурорские нотки. — Вы можете лететь, куда захотите. Я просто предупредил. Арестовать вас, конечно, мы не дадим, но…
Пауза длилась слишком долго.
— Но?!. — нетерпеливо повторил я.
— Но как журналист и общественный деятель вы существовать перестанете. Отмыться уже не удастся. Задача вовсе не в том, чтобы вас посадить. Задача в том, чтобы скомпрометировать. Раз и навсегда. Вы им надоели. И эта цель будет достигнута, чем бы операция ни завершилась.
Он положил трубку, не сказав «до свидания» и не уточнив, кто же скрывался за загадочным «им».
Надо было полететь и поставить эксперимент на себе. Мог получиться сенсационный материал для газеты. Стыдно признаться: у меня не хватило мужества. Я спустился вниз и расплатился с водителем уже пришедшего такси. Режиссеру послал телеграмму: тяжело заболел. На душе было противно: зачем, ну зачем я оказался столь малодушным? Теперь понимаю: поступил правильно.
Киллеров, радикально устраняющих неугодных, тогда еще не было — их роль выполняли различные «органы», в распоряжении которых имелся набор крутых и безотказно действовавших мер: тюрьмы, лагеря, исключение из партии, запрет на работу, глумление и поношение… Спасая, чаще всего безуспешно, жертвы этих глумлений, я-то хорошо знал, как это делается. Если делалось с другими, то почему бы и не со мной?..
Краснодарско-сочинская мафия была тогда на краю гибели. На дух не выносившие Медунова Андропов (по причинам чисто карьерным) и Суслов (из-за своего «морального» аскетизма) делали все возможное, чтобы раскрутить его криминальные связи. В тех, конечно, пределах, которые допускали партийные правила: без обобщений и без выхода на большие верха. Много людей было уже арестовано, многие ждали ареста. Совпадение во времени критической ситуации, в которой оказалась вся эта публика, и предполагавшегося моего прилета было чистой случайностью. Но у страха глаза велики: в той взвинченной обстановке, которая тогда создалась, кое-кому показалось, что мой прилет — предвестие их разгрома, что он — составная часть могучей операции, которую проводит Москва, что кино лишь повод, а истинная цель моего визита совершенно в другом.
Опубликованная за год до этого «Ширма», где я обнаружил знание материалов, почерпнутых из секретного судебного дела, давала им основание считать, что я нахожусь в каком-то контакте с главными их гонителями. Скомпрометировать меня означало не просто мне отомстить, но отвлечь от себя внимание, создать большой общественный шум. И, конечно, предотвратить публичное разоблачение. Так они полагали, пускаясь на довольно рискованную авантюру. Отказавшись от поездки, я не столько спас себя, сколько спутал их карты и облегчил работу тех, кто в трудных условиях пытался сокрушить почти неприступную медуновскую крепость.
Переполох провинциальных ворюг не есть что-то новое в российской истории. Отцы города N., как известно, приняли случайно к ним залетевшего молодого повесу по фамилии Хлестаков за специального эмиссара государя императора. Полтора века спустя отцы города Сочи еще не долетевшего к ним сценариста приняли за какую-то важную, да к тому же крайне опасную птицу, безбожно спутали, кто есть кто, и не разобрали, откуда дул истинный ветер.
Атака высокопоставленной банды на заместителя генерального прокурора была продумана безупречно. И проведена — тоже.
В то время уже находились под следствием, а иные и под арестом, несколько руководящих работников из Краснодарского края. Объективные доказательства их вины в особо крупных хищениях и астрономических взятках, в злоупотреблении властью и служебным положением лишали их малейшей надежды избежать сурового приговора. От них и пришли — «по случайности» одновременно — в адреса высочайшие тревожные жалобы. Авторы жалоб блестяще владели тем языком, который там всегда производил особое впечатление: над партией, писали они, чинится расправа, прокуроры подняли руку на советскую власть! К ним — заслуженным и награжденным, преданным родине до мозга костей — применяют «запрещенные законом методы ведения следствия», вплоть до физических. Не только вымогают, но выбивают признание. В чем? В том, чего они не делали и сделать вообще не могли.
Безупречность задуманной акции состояла в том, что обвинения эти вполне могли быть не ложью, а правдой. И авторам жалоб, и их адресатам было известно: «незаконные методы», увы, не вражий навет, не плод больного воображения, а — порой, кое-где, иногда — ужасающая реальность. Мафия ухватилась за ту единственную соломинку, которая могла бы ее спасти. Ударила в болевую точку…
Об этих лживых доносах Найденов не знал. И о том, зачем его вызвали на ковер, не знал тоже. Но, увидев Медунова среди приглашенных участвовать в заседании ареопага партийных геронтократов, без труда догадался, какой разговор предстоит. Как и о том, что мнение уже существует, что обсуждать практически нечего, что вызван он не для доклада — для проработки. Сдаваться, однако, не собирался: истина была за ним. Но ее-то, похоже, знать никто не хотел: истиной считалось мнение, а отнюдь не реальность.