Я сказал: «почти не отступая от документа…» Почти — поскольку допустить самую возможность любви между учителем и ученицей наше кино было тогда не в состоянии. Такая ситуация изначально представлялась ему порочной, безнравственной, даже кощунственной, допускавшей лишь однозначную, лишенную каких бы то ни было нюансов оценку. Литература уже справлялась с этой деликатнейшей темой, сознавая, что все подвластно художнику, если есть у него нравственная точка отсчета (тонкая лирическая повесть Михаила Рощина «Воспоминание» служила этому подтверждением). Литература — могла, а экрану было еще не дано. Пришлось изменить герою профессию — сделать его режиссером народного театра, а Соню, получившую на экране имя Гуля, превратить в перспективную молодую артистку из самодеятельности. Фабула осталась той же, но сюжет, искореженный директивными указаниями, понес большие потери. Главное все-таки оставалось, поэтому я не терял надежды: может быть, вопреки всему, получится печальный и честный фильм.
Злоключения наши, однако, на том не завершились.
И на стадии утверждения сценария (абсолютно все решалось в Москве), и особенно потом, когда в Госкино шла приемка снятого фильма, ему пришлось подвергнуться новой, теперь уже совсем омерзительной вивисекции и выйти из этих жестоких битв настоящим калекой. Особенно отличился беспощадностью своих ножниц Борис Владимирович Павленок, заместитель председателя Госкино, чье имя в том же контексте часто встречается в воспоминаниях кинематографистов о тех временах. Его нюх на аллюзии, метафоры и какие-то там намеки, о которых не подозревали подчас и сами авторы, был поистине совершенным. Те, кто держал его на посту кинодушителя, поступали правильно и разумно: он ревностно исполнял то поручение, которое ему дали.
Не слушая никаких объяснений, Павленок тупо гнул свое. Повелел вырезать из готового фильма его лучшие кадры, мастерски снятые тонким художником с истинно гражданской и человеческой болью. Чиновный цензор, к примеру, не мог допустить, что несчастные влюбленные, не зная, где укрыться от любопытных глаз, вынуждены предаваться ласкам в похожем на прогнивший сарай «отеле» захудалого аэропорта, притом чуть ли не на глазах гогочущих пассажиров и посреди развешанного на веревках и батареях грязного белья. Не без любопытства досмотрев эту сцену, он обозвал ее махровой пошлостью и злобным выпадом против советской действительности. Был выброшен и эпизод принудительного венчания Гули (Сони) с навязанным ей женихом во Дворце бракосочетаний, снятый и с горечью, и с сарказмом. По мнению Павленка, этот эпизод представлял собой глумление над светлыми чувствами советских людей. Поскольку, разъяснил он, во Дворце бракосочетаний начинается радостная семейная жизнь миллионов строителей коммунизма, там уместны лишь счастливые, а не печальные слезы.
И все-таки даже в кастрированном виде фильм «Провинциальный роман» встретил у зрителя очень теплый прием и получил хорошую прессу. У меня же он оставил светлые воспоминания лишь процессом своего создания на съемочной площадке. Музыку к нему написал мой друг Александр Журбин, среди актеров была Наташа Аринбасарова, за творческим ростом которой я следил еще со времени ее «Первого учителя». Исполнителей двух главных ролей мы с Мелисом подбирали вдвоем. Наш выбор остановился на уже ставшем, после «Пиратов ХХ века», кинозвездой Талгате Нигматулине и отобранной среди сотен других претенденток шестнадцатилетней десятикласснице Венере Ибрагимовой, всех восхитившей на первой же пробе. Именно благодаря искренности и таланту этих исполнителей фильм получился таким правдивым и нежным.
Они не разыгрывали влюбленных — они ими были. Начинали съемку неведомыми друг другу людьми, а закончили женихом и невестой. Время от времени Мелис рассказывал мне в своих письмах, как счастливо зажили столь удачно соединенные нами двое талантливых молодых людей. Получалось, что и я чем-то способствовал рождению этой семьи.
Как же было мне воспринять трагический финал их любви?! Жизнь — повторю еще и еще раз! — закручивает такие сюжеты, в которые просто никто бы и не поверил, если бы их сочинил литератор. Вот и на этот раз, вопреки всякой логике, Талгат пал жертвой таких своих качеств, о существовании которых я даже не подозревал. При всех разнообразных способностях, большой физической и духовной (так мне казалось) силе, он втайне от любимой жены оказался под влиянием мистификатора и инквизитора Абая Борубаева, создавшего секту, где дурачили доверчивых простаков. Палочная дисциплина и культ вождя в этой секте напоминали нечто до боли похожее, лишь с куда более страшным размахом…
Обычно жертвами таких изуверов становятся ущербные люди, жестокие неудачники — они хватаются за любую соломинку, которую им протягивают ловцы заблудших душ. Но Талгат был самым что ни на есть удачником — и в любви, и в работе. У него были лад и мир в счастливой семье, где уже рос наследник. В театре он получал роль за ролью, в кино не было отбоя от новых приглашений, особенно после того, какой снялся в популярном боевике «Один и без оружия». И в Вильнюс, где жили основные адепты Абая, уже потерявшие веру в него, Талгат завернул по дороге из Ташкента в Кишинев, где он снимался в многосерийном фильме. Абай вызвал Талгата, надеясь, что тот своим авторитетом «образумит» отступников, собравшихся из секты бежать, а в случае неудачи — использует силу свою и спортивность, чтобы их как следует «проучить».
Образумить не удалось, а проучивать Талгат не умел. Наивный и легковерный романтик, он полагал, что в этом властном, загадочном человеке скрывается какая-то тайна, благодаря которой он привлекает к себе людей. Склонный к мистике, Талгат стремился познать секрет влияния вождей на толпу, чтобы использовать их способности для благого, а не подлого дела, чтобы вдохнуть в них силу и веру. Не в повелителя, а в самих себя. У мошенника Борубаева были совсем другие планы. Он завидовал успеху Талгата, той видимой легкости, с которой ему все удается. Завидовал таланту, известности, выпавшей на его долю взаимной любви. Эта ревность побуждала его повязать Талгата общим «делом», подчинить всецело себе, сделать послушным орудием в своих руках. Поэтому знаменитый артист, отказавшись принять участие в избиении бывших послушников, уже одним этим из союзника и соратника превращался в злейшего врага.
Я не в силах понять, каким образом малограмотный восточный деспот сумел завладеть умами литовских фанатиков, у которых, казалось бы, должна была быть совсем иная ментальность. Так или иначе, Талгата заманили в стоявший на лесной опушке дом одного из рабов Абая и здесь подвергли чудовищным пыткам. С двух часов ночи до десяти утра его топтали сапогами, били по голове — на трупе потом обнаружили свыше ста ран. Но, и это для меня самое непостижимое, Талгат даже и не кричал, не оказал никакого сопротивления, он покорно сносил истязания, ибо то был приказ «Учителя», оспариванию не подлежащий. Человек, с которым я был знаком, так поступать не мог. И однако же — поступил. И унес с собой тайну, которую мне не дано разгадать. Горечь этой странной, дикой потери не покидает меня и по сей день. Раньше я думал, что хорошо понимаю людей. А вот после этой истории — усомнился.
Более прочными оказались связи с Ленфильмом, где заместитель главного редактора Александр Журавин ухватился за очерк «Смерч», вознамерившись сделать на его основе приключенческий и вместе с тем трагический фильм. Наташа Егорова, Алексей Жарков и Виктор Павлов вместе с большой группой других актеров воссоздали в фильме «Штормовое предупреждение» (режиссер Вадим Михайлов) потрясшую в свое время читателей историю о том, как, застигнутые в горах внезапно налетевшим смерчем, веселые туристы спасали каждый себя, а в результате погибли сами и других своим эгоизмом обрекли на неизбежную смерть.