Среди приглашенных была та самая судья, которую с подлинным сатирическим блеском изобразила на экране Светлана Немоляева. И опять же легко себе представляю, какие чувства при этом судья испытала. Тем более — в моем присутствии. В тот же день Пленум принял постановление, созвучное полностью позиции авторов фильма. Такой была вполне заслуженная семейкой финальная точка.
Но финальной она не была. По крайней мере, для сына. Совсем наоборот.
Я никогда — видит Бог! — не был злопамятным. Не был и в этом, больно меня задевшем случае. Напротив, на зло ответил добром.
Несколько лет спустя я оказался причастным к формированию правовой секции московского отделения Фонда Сороса, и Джордж попросил меня непременно включить в ее состав какого-нибудь молодого, перспективного адвоката. Выбор оставался за мной, — честно говоря, тогда было уже из кого выбирать. Но я вспомнил про того самого преподавателя… К тому времени он стал как раз адвокатом, заявив о себе участием в одном нашумевшем судебном деле. Он и впрямь подавал надежды. И я охотно избрал его на ту роль, о которой мне говорил Джордж Сорос. Привел за руку. Вывел в люди.
Времени зря адвокат не терял и вскоре, уже без моей помощи, занял — правда, на очень короткий срок — руководящее место в недрах этого Фонда. И меня, увлеченного в то время другими заботами, быстро и ловко сплавил сперва на вторые, потом на третьи, а потом уж и совсем на никакие роли. Хорошо, что к тому времени у меня были другие интересы и другие проекты, реализации которых он никакие мог помешать.
Еще позже этот пробивной товарищ стал депутатом Госдумы, где и продолжает заседать до сих пор. От всего сердца желаю ему удачи на столь высоком посту, да и на всех других, которые, несомненно, ему предстоят.
Справедливости ради надо сказать, что традиционной советской формулой «если каждый начнет…» пользовались буквально все хулители фильма, а таких нашлось куда больше, чем мы ожидали. Больше всех негодовали судьи — отправляли письма-протесты в редакции газет и в большие верха. «Как такой фильм мог дойти до экрана? — восклицал „пропагандист Елизар Перчик“ (так он подписался) из Харькова. — Где контролирующие инстанции? Ведь получается, что общество сломало граждански активного человека». Ему вторил начальник отдела юстиции Курского облисполкома, требуя снять фильм с экрана, а создателей его покарать: «Показ одного такого фильма перечеркивает в сознании человека работу целой армии пропагандистов права».
Не отставали и те, кого эта самая армия успела уже оболванить. Ленинградская студентка Яна Орешкина допрашивала с пристрастием: «Вы хотите сказать, что у нас несправедливое правосудие? Что могут засадить невиновного? Ваш фильм просто перевернул все мои представления о самом справедливом в мире социалистическом обществе». Столь же здравые вопросы задавала и пресса. Например, «Комсомольская правда» — устами прогрессивного журналиста Ю. Гейко, которого задел образ общественного защитника Лисицына, бесхарактерного угодника и подхалима. «Что ставили своей целью авторы, — спрашивал нас товарищ Гейко, — высмеивая человека с комсомольским значком?» Честнее всего было бы ответить: «Высмеивая человека с комсомольским значком, авторы ставили своей задачей высмеять человека с комсомольским значком». Но критик, поставивший свой коварный вопрос, знал этот ответ не хуже нас. Все знали все, но каждый играл ту роль, которую ему отвели. Игра по правилам — вот что было самым важным в нашей тогдашней жизни.
«Одна надежда, — вздыхала „мать троих детей“ (закона представилась) Ирина Слесарева из Красноярска, — что этот клеветнический фильм не найдет успеха у советских людей». Не знаю, может ли служить критерием успеха число зрителей, его посмотревших, но на фильм «Средь бела дня» было продано свыше 29 миллионов билетов, за что нас благодарило теплым письмом то самое Госкино, которое героически сопротивлялось его выходу на экран.
В кино мне сделать больше ничего не удалось. Принятый «Ленфильмом» сценарий «Яблоко от яблони» долго валандали в Госкино и возвратили на студию, как видно, с такой аттестацией, что у него вдруг не оказалось «производственной перспективы». На Киевской студии уже был доведен до стадии запуска фильм, в основу которого легла пьеса «Верховный суд». Над ним по моему сценарию с большим увлечением работал режиссер Борис Ивченко, а Галина Польских была утверждена на одну из главных ролей. Но последовало высочайшее указание: работу прекратить. Никаких вразумительных объяснений автора сценария не удостоили, справедливо посчитав, что он и так все понимает. Центральная сценарная студия не смогла пробить в Госкино принятие моего сценария «Возвратить на доследование»: он, как и следовало ожидать, слишком «кусался».
Зато продолжался мой счастливый роман с телевидением. Двухсерийный телефильм «Опасная зона» снимался в Ленинграде. Чтобы придать фильму полную документальность, режиссер Роман Федотов вообще отказался он профессиональных актеров. Но самым непрофессиональным из них был автор повести, превращенной в сценарий: он сыграл самого себя.
Да, выпало на мою долю и такое еще испытание: вдруг превратиться в актера, ни в коем случае не пытаясь при этом им стать. «Никакой игры! — взывал ко мне режиссер. — Полная естественность! Вы журналист, делайте свою работу, и ничего больше!» Легко сказать… Ведь «свою работу» автор делал в контакте с играющими исполнителями — в придуманных им самим эпизодах, и к тому же с многократными дублями. Ничего похожего на «свою работу» это не имело. Волей-неволей приходилось делать отнюдь не свою.
По ходу фильма предстояло снять эпизод бурного собрания петеушниц, на котором присутствует журналист. Я сам нашел подходящее ПТУ, договорился о собрании «на моральную тему» с моим участием — будто бы для газеты. Даже директриса не была посвящена в режиссерский замысел и о съемках вообще ничего не знала. Только начали собрание, как ее вызвали к телефону. Вернулась она в полном недоумении: едет зачем-то телевизионная группа, кто ж это успел «настучать» про наше собрание? Подозрение пало, естественно, на меня, но я решительно выступил «против» намечавшихся съемок — вполне естественно играл и тут! «Нет, — возразила мне директриса, — отказать я не могу, меня телевидение потом на весь город ославит». Разработанный нами план осуществлялся блестяще: она поверила в этот экспромт, а уж ее подопечные — тем паче.
Остальное было делом техники. Приехавшие со съемочной группой под видом практикантов, исполнители ролей, столь же юные, как петеушницы, органично «внедрились» в их среду, как бы увлеклись неожиданным диспутом и сами стали подавать реплики. Вроде бы спонтанно, тогда как на самом деле они точно следовали тексту своих ролей. Мне оставалось лишь «непринужденно» дирижировать этим процессом, вовремя вклиниваясь в дискуссию.
Фильм этот много раз крутили по телику, и всегда я получал десятки откликов. Но один был дороже всего. Дело в том, что и этот сюжет взят из реальной жизни. Пришел однажды в редакцию застенчивый молодой человек, почти юноша, с протезом вместо кисти левой руки, и рассказал, как отрубила ее «в порыве ревности» бывшая жена: очень уж ей хотелось при разводе сохранить за собой их общий «москвич», а дело шло к тому, что суд оставит машину у мужа. Фабула не слишком годилась для очерка, но, взяв ее за основу, я сделал из этого повесть, а потом и фильм: настолько колоритны, характерны, выразительны были жена и теща — предтечи уже нарождавшихся подспудно «новых русских» в самом их диком и дремучем обличье.
Тот молодой человек — его подлинное, а не экранное имя: Саша Потихонов — и откликнулся на показ фильма по телевидению: «Как Вам удалось узнать, что случилось уже после нашей встречи в редакции? Кто подслушал и рассказал Вам про разговоры, которые мы вели с бывшей женой и с ее матерью: ведь Ваши герои произносят их слово в слово, точного и так, как на самом деле говорили женщины в нашей злополучной семье. И откуда Вы узнали про то, что они замышляли? Тогда я и сам этого не знал, а значит, и не мог ничего Вам сообщить во время нашей единственной встречи?»
Ясное дело, никто ни о чем мне не сообщал и никто никого не подслушивал. Просто логика подсказала, как должны развиваться события, а слова легли такие, какие приходят к людям определенного склада в определенной жизненной ситуации. Но все его вопросительные знаки были для меня самым дорогим комплиментом. Значит, от правды жизни мы не отступили ни в чем.