Близок локоть, да не укусишь! Куда там — посидеть, не торопясь… Однажды мы сговорились по телефону о встрече, но тут — воспользуюсь уже забытым, по счастью, журналистским штампом советских времен — очередное письмо позвало в дорогу. На этот раз — в город Урюпинск.
Многие помнят, наверно, некогда популярный и очень содержательный анекдот.
Профессор принимает экзамен по истории у тупого, как подошва, студента. На «билет» тот не ответил — профессор пытается вытянуть его дополнительными вопросами.
— Ну хорошо, скажите, в каком году произошла Великая Октябрьская революция?
Студент чешет затылок, но вспомнить не может.
— А Ленин когда умер?
Студент не знает и этого.
— А когда началась Великая Отечественная война?
Результат тот же.
— Да… — вздыхает профессор. — Что же мне с вами делать? Сами-то откуда?
— Из Урюпинска…
Профессор долго смотрит в окно, размышляет, потом задумчиво произносил
— А что, может, и правда?.. Бросить все к чертовой матери… Уехать в Урюпинск… И зажить по-человечески…
Такой вот анекдот. Не знаю, по какой точно причине, но именно Урюпинск на долгие годы стал в «узких» московских кругах синонимом глухомани. Самой дальней, Богом забытой провинции, куда ни птица не долетит, ни конь не доскачет…
Основания для этого были: чтобы попасть в Урюпинск, пришлось лететь до Волгограда, а потом ехать поездом с двумя пересадками. Действительно, глухомань — по нынешним меркам. Видно, именно «место действия» — Урюпинск! — определило мой выбор, ибо писем, которые могли дать сюжет для судебного очерка, всегда было в избытке. Но — Урюпинск!.. Неотторжимое уже от того анекдота, слово это манило само по себе, тем более, что читательское письмо обещало материал интересный и многозначный.
Написал мне местный журналист Королев: «Только на Вас надежда». «Не могу смириться, — продолжал он, — был человек, и нет человека! Исчез — и никто не ищет. А по-моему, просто не хочет искать. Но не может же так быть: вчера был человек, а сегодня исчез. Испарился. Как будто его и не было…»
Меня встретил какой-то странный — скорее созданный воображением бытописателя, чем взаправдашний — город. Чем-то, не сразу понятным, отличавшийся от тех райцентров в русской глубинке, которых я уже повидал предостаточно. Ощущение сонности жизни шло от книг, прочитанных в давние-давние годы, и вызывало ассоциации чисто литературные, но они подкреплялись реальностью, открывшейся перед глазами. Некогда Урюпинск славился хотя бы своими осенними ярмарками (говорят, они даже соперничали с нижегородскими), теперь — давно уже — не было в помине и этого. Не было ничего…
Заброшенный, поросший дикой травой стадион. На ржавые замки закрытый театр (существовал не одно десятилетие). Заколоченный Дом культуры. Ни единого клуба. Заплеванное, грязное кино с поломанными креслами и дырявым экраном. Зато винные ларьки — в изобилии. Да еще главная местная достопримечательность: «пивной бар», который здесь все называли гадюшником. От старины остались разве что считающиеся традиционными вечерние скачки по улицам: всадники с кольями налетали, как вихрь, на одиноких прохожих, чаще только пугали, иногда «просто так» избивали — от избытка нерастраченных сил. Из-за этих жесточайших, порою кровавых побоищ, любимого развлечения местных парней, мало кто вечерами мог позволить себе роскошь прошвырнуться по улицам. Давние-давние Валины рассказы об игарских нравах получили зримое подтверждение и даже показались рождественской пасторалью в сравнении с тем, что я здесь сам увидел. И про что узнал.
Сергей Черничкин, шестнадцати лет, бесследно исчез на исходе октября — журналист Королев был убежден, что его просто утопили в уже начавшем замерзать городском болоте. В том самом, в котором, спасаясь от преследовавших его войск Ивана Грозного, увяз — по легенде — татарский князь Урюп, давший имя сначала станице, а потом и городу. Гиблое это место называют тут Крепью, а те, кто начитан (есть и такие), — «Бермудским треугольником местного разлива»: в здешней трясине бесследно исчез не один лишь Сергей.
Пошел он будто бы провожать какого-то знакомого парня, уезжавшего в Волгоград (кто он был, этот парень, и был ли вообще, — никто не дознался), пошел — и домой не вернулся. Растворился… Провалился сквозь землю… Королев был убежден: утопил его бывший приятель, Стрепетов Юрий, известный в городе дебошир и отчаянный враль. За что, почему — на этот счет не было даже версии, хотя бы ошибочной. Чтобы дело на кого-то списать, следствие заподозрило родителей — тоже невесть почему. Те взывали: «Найдите сына!» — им отвечали с ухмылкой: «Парню уже шестнадцать, поищите где-нибудь у девчонок. Утомился, наверно, заснул, а потом там и остался: с девчонкой теплее». Этот «довод» не выдуман: так и написано — трудно поверить! — в первом ответе из прокуратуры!..
Есть еще протоколы «исследования топей»: вроде бы прочесали баграми, когда стаял лед (то есть больше, чем через полгода), все болота, но ничего не нашли. И протоколы допросов родителей: признайтесь, куда сами спрятали сына или его труп, вы ведь ссорились с ним. И еще один документ, о приостановлении производства по делу — все меры исчерпаны, больше негде искать. Подождем — до лучших времен. Лучшие так и не наступили. И «последняя надежда» Королева на мои скромные силы тоже лопнула, как мыльный пузырь.
Писать практически было не о чем — очерк не появился. Но поездку в Урюпинск я ни за что не счел бы напрасной. Одно дело — читать: «Был человек — и нет человека». Другое: столкнуться с этой немыслимой ситуацией лицом к лицу, воочию увидеть ту обстановку, в которой все это случилось. Пронзительно ощутил я саднящее чувство глухого отчаяния, беспросветности, какого-то всеобъемлющего, всепожирающего болота, которое засасывает людей, не оставляя при этом никаких — совсем никаких — следов. Урюпинская топь представилась символом напасти, постигшей страну, неточной дефиниции этому символу я так и не мог найти. Не могу и сейчас.
Если же говорить не о социальном явлении, а о человеческой судьбе, то и в этом смысле поездка в Урюпинск многое мне открыла. Пропавшего Сергея я, понятное дело, встретить не мог, но ощущение от встречи с ним — живым, на других не похожим — все же осталось. Его образ оживили не только родители, не только мой местный коллега, но и приятели Сергея. И недруги. Те — ярче всего. «Какой-то он был не такой», — сказал мне один из них. «Не от мира сего», — уточнил другой. «Не наш», — четко сформулировал третий.
Не наш! Потому что избегал бранных слов и пьяных компаний. Не гоготал от пошлых бахвальств собутыльников, с которыми так и не сошелся, сколько его ни тянули. Не участвовал в пошлых розыгрышах — ими все местные заполняли досуг. Не обзавелся подругой, пусть даже и мимолетной, хотя готовых на все пьяных девиц было кругом хоть отбавляй. И книги читал не те, что читали другие: про историю или про дальние страны. Словом, не наш…
Его отец, трубоукладчик Виталий Иванович Черничкин, и мать, Галина Григорьевна, сортировщица узла связи, по всем параметрам относились к числу «своих»: не выделялись из общего ряда, честно тянули лямку, зарабатывая на жизнь, ссорились с сыном, но не жестче и не круче, чем это случается в семьях на любом континенте, и молча страдали от горя, которое их постигло. Как в этой обычной семье вырос необычный ребенок, всем обликом своим, образом мыслей и даже стилем письма (я читал его дневники) отличавшийся от тех, кто его окружал? Эта лезущая в глаза необычность обрекала его на трагический исход, и — страшно сказать — в том, что его поглотила топь, мне увиделась не случайность, а закономерность.
Не наш!
Был человек— и нет человека.
Эту кошмарно-банальную историю я так и не успел рассказать Яну Френкелю. Не получилось. Зная, что и как интересовало его, я убежден: она его впечатлила бы ничуть не менее сильно, чем впечатлила меня. Но — рассказал другому спутнику по другой поездке в «Стреле», с которым сдружился сразу, бесповоротно и — увы, увы! — на очень короткое время.