Про урюпинскую и томскую истории я вспоминаю часто и все мечтаю, наивный человек, вернуться к ним, рассказать о тех драмах не конспективно и совсем в другом жанре. Очень уж я вжился в судьбу двух погибших людей, которых никогда не видел, но кажется, что был с ними близко знаком. Не о таких ли — помните — давным-давно писал Пастернак: «В них не было следов холопства, которые кладет нужда. И новости, и неудобства они несли, как господа».
Как господа… Но реальными господами были и остались другие.
Очередная счастливая случайность: на пляже благословенного Рижского взморья подошел ко мне незнакомый мужчина и вместо приветствия спросил — в лоб:
— Не хотите ли написать для нас пьесу?
Это был Борис Голубовский, в то время главный режиссер московского театра имени Гоголя, теперь профессор Академии театрального искусства.
— Хочу, — сразу ответил я, хотя ни о чем подобном до той минута не думал.
Впрочем, нет, думал! Конечно, думал!
Прочитав за несколько лет до этого один мой очерк, перенести его на сцену захотел Юрий Любимов. Но быстро остыл. А я уже был в работе. И бросил ее на полпути, как только увидел, что планы Любимова решительно изменились. В претензии я, разумеется, не был. Но увлеченность прошла. И как только Голубовский задал вопрос, почему-то тут же вернулась. Тем более, что замысел, про который я ему рассказал, когда мы оба вошли в холодную воду залива, пришелся ему по душе.
Так родился спектакль, который в Москве шел под не слишком зазывным названием «Закон», а в других городах — под более привлекательным: «Выстрел в тумане». Его подлинный, документальный сюжет был воспроизведен мною в очерке «Туманным утром» — сюжет абсурдный, трагический и нелепый. Скорее пригодный для студенческого семинара на юрфаке, чтобы поломать голову над судебными парадоксами, чем для театра, который живет по другим законам. Но не случайно же на этот очерк, пусть только временно, обратил взор Юрий Любимов. И Голубовский тотчас же понял, какой сценический потенциал в том абсурде заложен.
В сибирской тайге летним туманным утром два московских геолога увидели на другом берегу реки медведя. Вскинули новенькие, не обстрелянные еще, охотничьи ружья, которые всегда были при них, и — друг к другу плечами — одновременно сделали выстрелы. А медведь вовсе и не был медведем: человек, которого геологи приняли за зверя, был ими убит наповал. Одна пуля попадав карман спортивной куртки, ударилась о лежавшую там металлическую коробку, отклонилась в сторону, отлетела, — лишь осколок разбитой коробки слегка оцарапал грудь. Другая оказалась смертельной.
Если бы оба хотели убить, то отвечали бы на равных. Как сообщники. Как совместно задумавшие и совместно осуществившие убийство. Кто попал, кто промахнулся, — принципиального значения это бы не имело. Но они не хотели. Не умысел руководил их поступком, а легкомыслие. То, что юристы называют небрежностью. В этом случае уголовной ответственности подвержен лишь тот, чья небрежность завершилась роковым финалом. Не тот, кто стрелял. Тот, кто убил.
Нравственно вина одного не отличалась от вины другого. Юридически между ними пропасть: один виновен, другой нет. А кто виновен, то есть, иначе сказать, чей выстрел оказался смертельным, — ни одна экспертиза, которых было не счесть, ответа на этот вопрос дать не смогла. И тогда возникла коллизия, которая лишь на первый взгляд кажется сугубо формальной. Юридической, а не человеческой. Или будут наказаны двое, один из которых заведомо невиновен. Или избегнут наказания двое, один из которых заведомо виновен. Иного варианта закон не дал.
Целились в зверя — пострадал человек. Призрачный этот медведь становился зловещей и многозначной метафорой, и она выходила далеко за рамки «частного случая». Скрытое в тумане, размытое, без отчетливых очертаний, зловещее чудовище, то есть подлежащее устранению зло, так и остается неуязвимым, растворяется в том же тумане, подставляет вместо себя счастливых влюбленных, оказавшихся в прибрежных кустах… Опять, как всегда, страдают в итоге ни в чем не повинные люди. И некому за это ответить. Конечно, огромный интерес — без этого не было бы театра — представляло отношение к случившемуся обоих стрелков, близких убитого, юристов и всех вообще, причастных к этому делу. У каждого была своя позиция, а все позиции вместе создавали полифонию советского «общественного мнения» — тот поразительный хаос и нравственный разнобой, который был характерен для эпохи «предперестройки».
В работе над этим спектаклем (я, кажется, не пропустил ни одной репетиции, иногда подменяя на сцене то одного, то другого отсутствующего актера) пришлось столкнуться с такой же актерской увлеченностью, какую я замечал и на съемочных площадках. Совсем, казалось, не свойственную ей сатирическую роль самоуверенной, безграмотной, но прехорошенькой прокурорши исполняла Светлана Брагарник, которой вскоре предстоит раскрыть множество тогда еще не обнажившихся граней своего дарования, заслуженно обрести признание коллеги зрительскую любовь. Ее антипода, совестливого следователя, фанатика законности, который выглядит белой вороной среди своих преуспевающих и дремучих коллег, представлял Женя Меньшов. С ними и их товарищами по сцене работать было одно удовольствие.
Потом Борис Голубовский принял мою новую пьесу («Верховный суд»). И Светлана, и Женя, и другие участники спектакля — Леонид Кулагин, Евгений Красницкий, совсем еще юная Ира Шмелева (мне кажется, это была ее первая роль на сцене), да все, все! — прониклись общественной значимостью того, что происходило на сцене: театр ощутил приближение тех самых ветров, которые смели прежнее, прогнившее здание псевдозаконности, но, увы, не воздвигли на его руинах никакого другого. А я-то вполне искренне убеждал актеров, что нашим спектаклем мы поможем его возведению… Да и где они, эти руины? Все осталось, как было, обновился только судейский словарь, а деловые рекомендации судьи получают уже не из райкома — от других компетентных товарищей. Только и всего…
Основой для пьесы послужило громкое в свое время дело о взрыве на минском телевизионном заводе со множеством жертв. В пьесе число жертв сократилось всего до одной, но хотя бы в этом цензура никак неповинна: «сокращение» сделал сам автор. Спектакль — не газетная статья, — прозвучавшая со сцены цифра (десять погибших, сто или двести) никого бы не взволновала. Зато одна конкретная жертва, данная крупным планом, это судьба, в которую можно вглядеться и которая взывает к зрительскому состраданию.
Взрыв произошел, в сущности, по одной-единственной причине: ради экономии защита от возможных трагических последствий определялась при строительстве цеха не его взрывоопасностью, а всего лишь пожароопасностью. От этой — вроде бы чисто технической и скучной — детали потянулась цепочка обмана и лжи, приведшая к тягчайшим последствиям. Копеечная экономия обернулась не только человеческими жизнями и ломкой множества судеб, но и огромными финансовыми потерями. И слова «Верховный суд» — название учреждения, где происходило действие пьесы, — по ходу спектакля обретали другой, куда более важный смысл. Верховный суд превращался в Суд Высший, воздававший каждому по его подлинным заслугам.
Глава 31.
Бурные аплодисменты
В середине восьмидесятых годов позвонил мне как-то один мой давний приятель, человек с устоявшейся доброй репутацией, никогда не беспокоивший по пустякам, и попросил принять одного посетителя, приехавшего из Баку. Я попробовал отложить встречу на несколько дней, но приятель проявил несвойственную ему настойчивость: не позже, чем завтра! И, видимо, для того, чтобы настойчивость эту как-то смягчить, интригующе добавил: «Если первая же фраза, которую он произнесет, не привлечет твоего внимания, гони его в шею!»
На следующий день посланец приятеля сидел в моем редакционном кабинете. Это был крупный, уже сильно обрюзгший мужчина лет шестидесяти — на его массивном, со следами непомерной усталости лице выделялись темные мешки под воспаленными — в красных прожилках — глазами. Грудь украшали три колодки орденских ленточек — я сразу же узнал не «трудовые» (их при Брежневе выдавали миллионами лжецам и мошенникам), а боевые, военные ордена. К правому лацкану пиджака был привинчен потускневший от времени знак гвардейца.