Но это был еще не конец.
Изгнанный с работы, Мамедов все еще оставался депутатом Верховного совета республики: тактическая ошибка Алиева, хотя он впоследствии представил ее как свою лояльность, мягкость, терпимость. Поняв (а быть может, и узнав от прежних друзей), что завершающая расправа грядет, Мамедов опередил события. На очередной сессии Верховного совета вдруг взбежал на трибуну, даже не дождавшись разрешения председателя, и успел — до того, как рептильные депутаты не заглушили его свистом и топотом ног, — сказать, что «государственный план» республики это липа, бюджет — тоже, рапорты об успехах — вранье, а… Вот на этом «а» его и прогнали с трибуны, зато на нее взобрались семнадцать «оппонентов», с гневом обличавших «предателя» и «клеветника». Самый веский аргумент против Мамедова привел «народный писатель Азербайджана» Сулейман Рагимов: «Против кого ты, Гамбай? Бог послал нам своего Сына в лице Гейдара Алиева. Разве можно выступать против Бога?» В стенограмме после этих слов написано: «Бурные, продолжительные аплодисменты, переходящие в овацию. Все встают».
Мамедова отозвали из депутатов, исключили из партии, возбудили против него уголовное дело. Модель знакомая… «Свидетели» уже готовились давать показания. Но «вор и взяточник» сбежал.
В отличие от Авербуха, Мамедов не скрывался на потайных квартирах, а жил у сестры в Ленинграде. Найти его было нетрудно. Но Алиев искать не стал. Негласное соглашение: «Будешь молчать, — тебя нетронут, не будешь, — пеняй на себя», — устраивало его больше.
К этому времени Алиев уже никого и ничего не боялся. И Мамедов знал это. Поэтому и помалкивал. Он ведь тоже был из того же номенклатурного круга и хорошо знал правила игры.
Без этого утомительно длинного и все же кратчайшего экскурса в прошлое нельзя понять, что побудило меня немедля повидаться с Мамедовым, как только он дал знать о себе. К тому времени Алиев уже давно пребывал в Москве (после смерти Брежнева его сделали членом политбюро и первым заместителем председателя Совета министров СССР), а Мамедова перестроечная волна вернула обратное Баку, где он стал добиваться полной своей реабилитации.
До сих пор все мои попытки рассказать хоть что-то о том, что творилось в Азербайджане, разбивались о железное «нет» газетного руководства. Я не раз носил Чаковскому и его замам сводки писем, которые то и дело прорывались в «ЛГ». «Так ведь письма-то анонимные», — неизменно следовал один и тот же ответ. Какими еще они могли быть? Там рассказывалось о преследованиях, расправах, таинственных исчезновениях людей, вымогательствах, поборах, кражах, фальсификациях, о распоясавшейся политической мафии, которая потворствует ворам и взяточникам, хотя и сажает пачками в тюрьму за воровство и за взятки.
Нетрудно был о заметить одну закономерность: все письма опущены в почтовые ящики за пределами республики — они пришли или из соседней Грузии, или из соседнего Дагестана. Хорошо осведомленные люди рассказали мне, что почта, адресованная в Москву не частным лицам, а учреждениям — по специальному перечню (туда входили и ЦК, и МВД, и суд, и прокуратура, и редакции газет), подвергается перлюстрации. Один бывши работник КГБ республики, просивший не называть его фамилии, сообщил мне в конце 1988 года, что он сам участвовал «в выборочной проверке» таких писем и составлял «сводку о настроениях населения», которая шла лично Алиеву.
Помню одну историю, рассказанную опять-таки анонимом, который, как он писал, специально отправился в дагестанский город Дербент, чтобы опустить письмо. Он сообщал об убийстве министра внутренних дел Азербайджана — преступлении, в котором, по его словам, были прямо или косвенно замешаны влиятельные люди республики. Об убийстве мы были уже наслышаны, но подробностей никаких не знали. Наш собственный корреспондент по Азербайджану Эмиль Агаев на все запросы из редакции отвечал, что это «акт сумасшедшего и поэтому общественного интереса не представляет».
Я решил съездить в Баку — самому, без посредников, дознаться, какая причина привела к этому кровавому инциденту. Ничто не предвещало помех, уже и письменное поручение редакции было в кармане, и билет на самолет, но произошла утечка информации, Накануне отлета меня вызвал заместитель главного редактора: «Командировка отменяется. Звонили из ЦК. Товарищ Алиев считает нецелесообразным… Обстановка в республике сложная…» Где у нас было не сложно, когда приходилось касаться фактов, для властей неприятных? Я думал лишь об одном: кто выдал? Потом догадался: наш постоянный корреспондент в Баку. Я сам допустил непростительную оплошность: попросил его заказать мне номер в гостинице.
Теперь ситуация кардинальным образом изменилась. Долгая беседа с Мамедовым, множество документов и живых свидетельств, которые удалось собрать в Баку уже после того, как жюри фестиваля работу закончило и я вернулся к своему будничному статусу спецкора, побуждали действовать незамедительно. Решение было таким: написать большой очерк и сразу же его напечатать!
Нашлись бы, конечно, силы в Москве, которые могли бы сорвать публикацию, но желающих не оказалось. Закадычного друга Алиева — Семена Цвигуна, первого зама Андропова, — уже не было: он успел пустить себе пулю в висок. Не было и самого Андропова. Не было никого, кто хотел бы себя замарать, выступая покровителем человека, чьи дела в высочайших верхах были известны куда лучше, чем мне. И — прежде всего по причинам моральным — именно нашей газете надо было таким образом совершить обряд очищения.
Дело в том, что семью годами раньше именно «ЛГ» опубликовала наделавшее много шума рекламное интервью Алиева под претенциозным названием: «Пусть справедливость верх берет…» Алиев рассказывал, как суровой по отношению к коррупции, хищениям, любому обману, как карает мздоимцев в интересах простого народа. Некоторые пассажи поражали своей дикостью. Он объявил, например, что дети юристов не вправе становиться юристами, дети партаппаратчиков — работать в партаппарате. Популистская цель была очевидной: от семейных кланов в республике настрадались достаточно. Вся семья Алиева, его ближние и дальние родственники, свойственники и даже боковые их ответвления занимали в республике руководящие посты, состояли в академиях, чем-то руководили, украшали свои анкеты почетными званиями и орденами. Получалось, что суровый борец за чистоту нравов столь же требователен и к любимой родне.
Как эпатирующие алиевские запреты вязались с законом, с правами человека, — это никого не интересовало. Запреты ничуть не мешали детям юристов становиться партаппаратчиками, а детям партаппаратчиков — юристами. Демагогия оставалась демагогией, а реальность — реальностью.
21 сентября 1988 года в «ЛГ» появился мой очерк «Бурные аплодисменты». Там рассказывалось о культе божества, который был создан в Азербайджане, о том, как жертвой интриг всесильного Алиева пал прокурор Мамедов. И еще — никому не известный, «маленький» Авербух… Очерк сразу же перепечатали несколько республиканских, городских и районных газет Азербайджана и Армении.
Через несколько дней почта принесла мешки читательских писем — душераздирающие рассказы жертв, испытавших на себе ужасы несправедливых гонений. Писали известные всей республике литераторы и музыканты, ученые и художники, врачи и юристы. Писали люди, которых советский словарь покровительственно именовал «простыми». Часть этих писем — самую важную — я сохранил: их публикация без каких-либо комментариев дала бы горькую панораму нравов, царивших многие годы на этом клочке земли…
Еще какое-то время спустя позвонил сам Алиев. К сожалению, этот разговор на кассету не записан: звонок Алиева застал меня врасплох. Воспроизвожу его по записи в блокноте, сделанной мною сразу же после телефонной беседы.
Алиев. «Зачем вы написали эту статью? Кто вам это поручил?»
Автор. «Я пишу только то, что сам считаю нужным».
Алиев. «Если бы вы поговорили со мной, вы имели бы обо мне лучшее впечатление. Я всегда находил общий язык с журналистами, и они уходили довольными. И вы бы тоже…»
Автор. «Что вы называете общим языком?»
Алиев. «Приходите поговорить, тогда поймете. И вам самому захочется написать опровержение».