Наша встреча не состоялась — я уклонился от поиска «общего языка». Алиев, я знаю, умел очаровывать, быть радушным хозяином, приятным собеседником, покровителем муз. В этом был не только расчет политика, но и личные склонности, потребность души. Его «партайгеноссен» высшего эшелона находили удовольствие в обществе алкашей, сквернословов и бабников, захвативших номенклатурные должности. Алиев предпочитал совсем другую среду: композиторов, режиссеров, артистов, художников. Его дружеские беседы с Шостаковичем иногда затягивались до полуночи. Не только придворные лизоблюды, но истинно талантливые деятели культуры уходили после встреч с ним, очарованные его обаянием и расположением. Алиев любил приезжать в мастерские художников, меценатствовать, давать дорогу талантам. Снова напомню: он не только поддержал, но пробил фильм «Допрос» — первое произведение искусства, направленное против коррупции в советских верхах: мы ведь знаем уже, что не было в стране другого крупного руководителя, кто бы так неутомимо боролся с коррупцией, как он.
Прошло несколько дней после нашего телефонного разговора, и Алиев сам приехал в редакцию. Чаковский заперся в своем кабинете и повелел сказать, что его нет на месте. Алиева сплавили к одному из замов — Аркадию Удальцову, и как только он покинул приемную главного, Чаковский тут же, сломя голову, кинулся к всегда его ожидавшей машине. Удальцов тоже не торопился принять высокого жалобщика— тот был вынужден просидеть в его «предбаннике» никак не меньше, чем полчаса.
Гостя забавляла секретарь Удальцова — отнюдь не юная дама по имени Рамиле. Алиев сразу же ухватился за близкие ему корни. «Мусульманин мусульманина всегда поймет», — если не текстуально, то по смыслу именно это пытался он ей внушить. И даже с ходу предложил стать его экономкой, вполне недвусмысленно намекая на большее. Не знаю уж, чем могла ему быть полезной бедная Рамиле: возможно, в Баку при его правлении секретарши и обладали каким-то влиянием. У нас в редакции — нулевым. Тем не менее, кстати сказать, еще несколько месяцев он донимал ее звонками — жаловался на одиночество и немощь, изливал душу, приглашал к себе на дачу — кажется, не в Барвиху, где ему было бы по статусу положено жить, а на Николину гору. Весьма вероятно, что он чувствовал себя и впрямь не очень уютно — кто мог тогда знать, как все повернется?
Цель визита в редакцию была простейшей: Алиев принес отпечатанное на меловой бумаге опровержение — двадцать одну страницу унылого текста. «С надеждой на полную публикацию всего написанного» — так завершалось его послание. Ему разъяснили: такой объем «опровержения» не под силу газете. Он обещал принести «через день-другой» вариант, сокращенный страниц до семи. Этот «день-другой» так и не наступил.
Оригинал его послания остался в моем архиве. Сегодня он мог бы разве что пригодиться биографу президента, возьмись тот описывать его жизненный путь не с того счастливого дня, когда триумфально наступил для Алиева его ренессанс. Но, пусть в другой форме, одиннадцать лет спустя он своего добился. «ЛГ» (другая «ЛГ»!), забыв то, что писала раньше, опубликовала льстивое интервью с одним из ближайших сотрудников президента Алиева — эту публикацию Алиев имеет право считать тем самым опровержением. Единственный урок истории, как известно, состоит в том, что из нее не извлекают никаких уроков.
Тех, кто помнит, какими проклятьями сопровождалось изгнание Гейдара Алиевича с кремлевского Олимпа, должно было удивить его воскрешение из политических мертвецов и вознесение уже на другой Олимп, который, если вдуматься, куда похлеще кремлевского. Пройдя через несколько тревожных для него лет, Алиев стал главой независимого государства, которое — не только в силу своих нефтяных богатств, но прежде всего благодаря своему геополитическому положению — занимает далеко не последнее место на карте мира. И теперь уже его мелкие шалости, о которых шла речь в этой главе, вообще, казалось бы, потеряли какое-либо значение. Что такое, в конце-то концов, один казненный товарищ в сравнении с тысячами безвинных жертв, пострадавших в братоубийственных войнах по воле тех, кто свирепо и яростно боролся за абсолютную власть?
Но из жизни любого человека, тем более из биографии крупного деятеля, оставившего след в истории уходящего века, нельзя произвольно выбросить ни одного штриха, ни одного эпизода. Кроме того, именно эти штрихи и эпизоды, — они-то и позволяют понять скрытые от постороннего взора механизмы поведения человека, вынесенного волною событий на очень большие верха. Сам Алиев предпочитает забыть свое прошлое, но забыть его все равно не удастся, даже если кто-то и приложит для этого много усилий.
Конечно, забавно наблюдать за эволюцией данной исторической личности, как и многих других — из той же старой команды. Борец с «религиозным мракобесием» оказался самым ревностным мусульманином и, облачившись в ритуальные одежды, совершил хадж в святую Мекку. Замаливал грехи? Но об этом ведь надо бы сказать тогда вслух: грехи были слишком уж явными, а раскаяние слишком уж тайным. Да и было ли оно воистину, это раскаяние? Или порванный партбилет, проклятие прошлому, приобщение к Корану — все это просто-напросто показушные и лицемерные атрибуты нового времени, игра по новым правилам после того, как старые объявлены потерявшими силу?
Признаться, радикальные перемены имиджа главы государства не очень меня занимают: главе всюду положено вести себя только так, чтобы удержать в руках руль, если ему этого хочется. Куда интересней другое: коренной поворот в сознании большинства населения. Того самого, которое еще совсем недавно так дружно его проклинало, заходясь от радости, что диктатор публично разоблачен, а всего лишь несколько лет спустя встречало его снова как Божьего Сына, ниспосланного Небом, чтобы спасти загнанную в тупик страну.
Одинок ли Алиев в своем политическом ренессансе? В реанимации прежней власти, которая стала еще более всемогущей? В комичной и зловещей эскалации своего культа (одна российская газета опубликовала даже серию статей алиевских опричников, где их шеф представлен отцом и спасителем нации, Богом, сошедшим на землю, — в памятные мне времена так писали только о Сталине). Разве — с теми или другими нюансами — не тот же путь проделали Шеварднадзе, Назарбаев, Каримов, Ниязов, Рахмонов, Лучинский? Да и Ельцин, если хотите, — из той же партноменклатуры высшего ранга. И Примаков. И многие прочие. Оказалось, других лидеров у нас попросту нет. Никого — кроме тех, кого воспитала любимая партия.
Никто не может тягаться с бывшими секретарями ЦК и членами политбюро, которые вышли из партии лишь для того, чтобы надеть на себя другие мундиры.
Загадки тут нет никакой: Советский Союз никуда не исчез, он просто изменил свою вывеску, свою структуру, приспособился, спасая тех, кто у власти, к новым объективным условиям, создавшимся в результате глобального научно-технического прогресса по неумолимым законам свободного рынка. Спасал — и спас! Судьба Алиева в этом смысле, быть может, более примечательна в сравнении с другими его коллегами из кремлевской верхушки — лишь потому, что сам он личность более яркая, чем остальные. С более сильным характером. Хитрее, умнее и многогранней.
В Баку я уже никогда не поеду. Но с Алиевым поговорил бы — не как с президентом, а как с личностью безусловно неординарной. Только он не захочет. Зачем? Он теперь совсем в другом измерении, на таком высочайшем троне, о котором раньше не смел и мечтать. Его привечает, с ним дружит, крепко его обнимает — не таясь, не украдкой, а явно, демонстративно, на телеэкране — сам Ростропович. Борец с культом, милостиво взирающий на культ и подогревающий его своим авторитетом. Разве стал бы он обниматься с Алиевым, если бы счел его недостойным своей честной и крепкой руки?
Значит, все, что когда-то так потрясло и меня, и еще многих-многих людей, никакой цены не имеет? Значит, я тогда в своем праведном гневе жестоко ошибся? Я и все, кто прислал мне тысячи писем в поддержку… Значит, в угоду новой политической конъюнктуре все это надо признать недействительным?
Как бы там ни было, Алиев вышел победителем из тех жесточайших схваток, в которые его вовлекала судьба. Одолел всех своих недругов и всех конкурентов. Отдаю ему должное. Но забытью, о чем рассказано в этой главе, все равно не могу.