Не исключаю, что не замеченная нами слежка все же имела место, но воспрепятствовать поездке было нельзя: ведь ничего формально запретного мы не делали! Муравский повез меня на окраину города, на открытый рынок, куда без него я ни за что не попал бы. Назвать рынком захламленный пустырь было, конечно, трудно. Но другого названия для скопления невесть зачем собравшейся публики я подыскать не могу. Не знаю, что там продавали и что покупали: каких-либо признаков торговли в общепринятом смысле слове я обнаружить не смог. В поле зрения попалась лишь одна продавщица — сидевшая прямо на земле древняя старуха со вспухшими венами на руках и высохшим лицом, наполовину закрытым платком. На обрывке грязной бумаги лежали три яблока — весь ее товар. К моему удивлению, Муравский купил одно, нам совершенно не нужное, предупредив меня: «Смотрите, как она среагирует на деньги». Яблоко стоило одну вону. Старуха вгляделась в монетку и в полном изумлении подняла голову: она явно не верила своим глазам.
В «народной» Корее были в ходу воны трех категорий: «без звездочек» (они не имели практически никакой реальной цены), с одной звездочкой (приравнены к так называемым переводным рублям СЭВа) и с двумя (эквивалентны доллару). Соответственно, они были пригодны для разных магазинов. Муравский заплатил за яблоко боной с одной звездой — о таких монетах старуха, наверное, слышала, но вряд ли когда-нибудь их держала в руках.
— Использовать эту вону она все равно не сумеет, — мрачно объяснил мне Муравский. — В валютный магазин ее не пустят. Непонятно даже, как она с таким видом вообще оказалась в Пхеньяне. Столица — город молодых и здоровых: все, кто достиг определенного возраста, и вообще любой, у кого не товарный вид, подлежат выселению. Вы не встретите здесь ни одного старика, ни одного инвалида. Кстати, не думаю, что этой старухе больше сорока пяти лет. От силы пятьдесят. Если ее застукает милиция, выгонят в два счета. И примерно накажут.
Страна Утренней Свежести поворачивалась ко мне своим истинным ликом. Но его все же надо было открыть и познать. Самому. С максимально доступной мне полнотой.
Это было очень непросто. Практически — невозможно. Посольство направило ноту корейскому МИДу с просьбой обеспечить спецкору «ЛГ» посещение хотя бы одной школы, одного детского сада, одной больницы, одной библиотеки, университета, чего-то — не помню точно — еще. Я просил включить в этот перечень еще суд, милицию и тюрьму, но товарищи из посольства посмотрели на меня, как на безумца: «Они вам и школу-то не покажут, а вы еще — суд…» — «Ну уж образцово-рекламную покажут наверняка!» — самонадеянно возразил я. Товарищи, знавшие ситуацию лучше, чем я, скептически усмехнулись.
Шел день за днем, до отлета в Москву оставалось всего ничего, а из МИДа ответа все еще не было. Вообще. Никакого. Это задевало уже не меня — честь державы… Посол отправлял ноту за нотой, его сотрудники по три раза на день звонили в МИД: результат оставался все тем же. А я понимал, что вырваться на волю и просто пройтись одному по улицам Пхеньяна у меня возможности нет. И не будет: конвоиры не отходили от меня ни на шаг. Когда однажды, много позже полуночи, я выглянул в коридор, в дальнем углу мелькнула фигурка самого молодого из них. Того, что был Гидом. Мелькнула — и сразу же скрылась…
Нам устроили экскурсию в Панъмынчжон — посмотреть на декоративно-показательный пограничный пункт между Северной и Южной Кореей, где вот уже почта полвека идут бесплодные «мирные» переговоры между социалистическим агрессором и капиталистической жертвой. Жертва давно стала одной из самых процветающих стран на Земле, агрессор превратил свою территорию в тотальный ГУЛАГ, где нищее население вымирает от голода, где тайно изготовленное ядерное оружие угрожает всему миру, а партийные бонзы и их челядь в элитарных домах закрытого для посторонних квартала живут никому неведомой, но отнюдь не голодной жизнью.
Путь от Пхеньянадо Панъмыньчжона на автобусе занял бы максимум часа полтора, но такой маршрут иностранцам заказан: из окна автобуса можно увидеть что-то не то… Тихоходный поезд покрывает это же расстояние часа за два. Но наш путь длился не два, а девять. Назвать это «путем», конечно, нельзя. Погрузившись в вагоны с двухместными, тускло освещенными купе где-то около десяти вечера, мы в одиннадцать тридцать остановились посреди пустынного поля. За окнами была кромешная тьма. Напрасно мы вглядывались в нее с моим напарником — казахским писателем Абишем Кекельбаевым, который позже, при Назарбаеве, окажется на вершине государственной пирамиды. К тому же в вагоне отключили свет — не оставалось ничего другого, кроме как спать. Едва рассвело, поезд тронулся и уже через полчаса остановился у станции назначения: он просто служил нам ночлежкой на пути туда и обратно, лишив возможности своих пассажиров увидеть то, мимо чего они проезжали. О том, что именно скрывала от своих гостей корейская власть, догадаться было нетрудно.
Весь помпезный советский ритуал, но в корейском варианте, разыгрывался, как по нотам. Уже прошел спортивный праздник на стадионе. Состоялась поездка в горы, где якобы героически воевал с японцами Великий Вождь, — так гласит насквозь фальшивая, без единого правдивого факта, его биография. И сам Великий пригласил нас в свою резиденцию на ужин — отведать не доступной простому смертному, изысканно приготовленной собачатины. Обошел каждого гостя и персонально пожал ему руку. Я и сейчас еще ощущаю отеческое тепло этой пухлой руки, а гигантская шишка на шее Вождя до сих пор возвращает память к ночным кошмарам: она вторгалась в мой сон на протяжении многих недель, и каждый раз из этого, разбухшего до размеров гидры, зловещего пузыря выползали какие-то твари. Я в ужасе просыпался и сразу бежал под душ…
Впечатлений было множество, но города я все еще так и не видел: повторение эпизода с машиной Муравского могло бы иметь нежелательные последствия. Не для меня, разумеется, — для него.
Неужели я их не перехитрю? — вот о чем я думал все время. Не столько потребность в познании, сколько злость и азарт побуждали меня хоть что-то придумать. А-а, была не была!.. Хуже не будет… Кажется, я уже нащупал одно их слабое место и за несколько дней успел изучить не слишком сложную топографию Дворца культуры с его пятьюстами залами…
Шел уже десятый день бесплодного пребывания в Пхеньяне, когда я начал утро с реализации своего замысла. Только-только мы приехали на очередное никчемное заседание, я подозвал к себе одного из двух дежуривших в тот день моих надзирателей.
— Всем делегатам, — сурово сказал я ему, — принесли в их номера произведения Великого Вождя на их родном языке. Я не получил ничего — даже на иностранном. Как это объяснить?
Мне, конечно, их принесли тоже — на трех языках сразу, но глянцевые брошюрки с его портретом я тотчас спустил в сортир, а соврать по такому случаю за грех не считал. Предвидел, какой будет реакция, — и не ошибся. Мое замечание бросило «переводчика» в дрожь. Он тут же кинулся исправлять «ошибку», которая могла ему слишком дорого стоить. Склад бесценной книжной продукции — это я уже видел — находился на последнем этаже огромного здания. Мы заседали на первом.
Едва удалился младший, я повелительным жестом вызвал и старшего.
— Мне для работы нужны труды Любимого Руководителя, — холодно потребовал я. Таким было официальное звание наследника, Ким Чен Ира, мирское имя которого, так же, как имя его отца, произносить всуе корейцам категорически запрещалось. — Принесите их срочно. И еще, пожалуйста, кофе.
Мой Референт был еще и слугой — это я уже понял. И, конечно, он тотчас отправился исполнять приказ. Оставив пиджак на спинке стула и предупредив соседа из братской Гвинеи, что иду в туалет, я тихо, не мешая очередному оратору, вышел. И, никем не остановленный, оказался на улице: видимо, вахта на этот случай не имела никаких указаний. Ориентироваться в городе было проще простого: воткнутые в небо два блока высотной гостиницы торчали поверх низкорослых зданий, служа маяком.