С Селиховым (именно с ним, поскольку он был на конгрессе выразителем официальной советской позиции) пожелал встретиться один из руководителей Союза писателей Китая. Селихов пригласил его в свой номер, попросив участвовать в этой встрече меня. Софронов тоже прознал про нее и явился непрошеным гостем. Не явился — вломился… Отказать ему Селихов не посмел. Переводчиком был Станислав Муравский: он блестяще владел и китайским, и корейским, и английским.
Новые веяния в Москве китайцев, как видно, встревожили, и высокий чин из их литдепартамента хотел уловить направление ветра. Но вряд ли он мог что-нибудь уловить: речь держал только Софронов, не давая другим вымолвить ни словечка. Это была сплошная — безудержная, восторженная — апология Сталина. Заведомо нарочитая: поняв, что ему в Москве уже ничего не светит, он хотел заручиться связями там, где все еще тяготели к славному советскому прошлому. В Пхеньяне его уже одарили «Значком преданности Великому Вождю» какой-то очень высокой степени (всего их было восемнадцать, самая высшая — первая), теперь — через того высокого чина — он набивался и в преданные Пекину.
— У нас были такие замечательные военные руководители, как товарищ Ворошилов, товарищ Буденный, — вещал ни к селу, ни к городу Софронов, — истинные народные герои, самородки, основатели непобедимой Красной Армии. И что с ними сделали?! Оклеветали, оттеснили, выкинули на свалку… Извращается великое прошлое Советского Союза. Но герои бессмертны. Есть еще люди, которые все помнят и знают всю правду.
Селихов не мешал ему витийствовать, но я видел, чего ему это стоило. Возможно, и сам он не ушел далеко от подобных оценок, но он был еще и солдатом партии, обязанным говорить вовсе не то, что думал на самом деле, а то, что ему партия повелела. Муравский с невозмутимостью дипломата переводил софроновский бред. Когда встреча окончилась и я вышел проводить Станислава в гостиничный вестибюль, он сказал мне:
— Вы думаете, я переводил этого мастодонта дословно? Его восторги про самородков я перевел так: «Есть еще люди, которые служили вовремя гражданской войны под началом Ворошилова и Буденного, и они тепло вспоминают годы своей молодости».
— Разве исключено, — спросил я, восхищаясь искусством опытного дипломата, — что этот китаец не знает сам русский язык?
— Совсем не исключено! Тогда, сравнивая софроновский текст с моим переводом, он еще лучше поймет, какова официальная советская линия на этот счет. Софроновы им не нужны: слишком глупы и слишком назойливы. Китайская политика прагматична, ностальгирующие московские сталинисты только мешают. Ведь у них нет никакой политической перспективы.
Кто мог бы подумать, что такая перспектива реально возникнет всего через десять лет?! После того, как с коммунизмом, казалось, покончено навсегда…
Софронова сопровождала жена Эвелина, громоздкая, как и он, с копной обесцвеченных пергидролем волос и с той же неутоленной жаждой командовать. В софроновском «Огоньке», говорят, реальным редактором как раз она и была. В Пхеньяне супруги могли руководить лишь друг другом. Других подчиненных уже не осталось. С лица Эвелины не сходила недовольная гримаса, и для этого были, пожалуй, все основания: она не могла не чувствовать, как относились к некогда грозной и властной чете все ее соотечественники. Остальные не относились никак — просто потому, что эти два динозавра уже никого не интересовали.
В развлекательную программу конгресса входил, среди прочего, пикник на пленере, где миссис Софронова, да и мистер тоже, отвели душу, вынудив всех слушать их вокал. Репертуар состоял из русских романсов, которые можно было идентифицировать лишь по объявлявшимся певицей названиям, но главным образом — из песен на слова лауреата Сталинской премии Анатолия Софронова. Почти все они сначала исполнялись кем-либо из супругов соло, затем повторялись дуэтом. Или наоборот. Поэта мучила одышка, жена поэта на третьем номере уже изнемогла, но энтузиазм не покидал их ни на минуту, они не только с упоением выдавливали из себя мелодию и слова, но еще и находили силы дирижировать упорно не желавшей им подпевать разноязыкой толпой. И даже кружиться, подбоченясь, вокруг своей оси, изображая нечто похожее на народный танец. Это было не столько смешное, сколько печальное зрелище, — балаган, доведенный до полного апофигея…
Сначала Анатолий Владимирович картинно меня не замечал. Проходил мимо, не снисходя до кивка. Потом его все же прорвало.
— Вы что же, позвольте узнать, собрались писать репортажи из зала суда? — спросил он насмешливо, подсев ко мне в баре. — Здесь судов нет. Убил — к стенке, украл — к стенке. Потому никто не убивает и не крадет.
Не хватало еще вступить с ним в полемику!..
— Я тут не по этой части. Газете нужен репортаж из зала конгресса, а не суда.
— Что, некого было больше послать? Куда подевались специалисты по африканским литературам? Или по азиатским…
— Охотников не нашлось, — подтвердил я, соображая, как бы поскорее свернуть эту дурацкую пикировку.
Но отделаться от Софронова было не просто,
— Ясно, ясно: только вы один снизошли… Ха-ха… Остальным подавай нью-йорки, лондоны и парижи. Кабаки, голые бабы… Нет, нам с вами не сговориться. Был у меня друг — Зига Кац. Хоть и еврей, а русский мужик. Настоящий русский мужик. С ним мы всегда понимали друг друга. Ушел не ко времени. А я вот остался… Отбиваюсь от всяких там… Нет Зиги — уж он бы им врезал!
Известный композитор Сигизмунд Кац писал популярные песни, в том числе и на слова Софронова. Но какое отношение их «творческая дружба» могла иметь к нашему разговору? С какой стороны и по какому поводу вдруг в него вклинилась тень настоящего русского мужика Зиги Каца? Намек, впрочем, был вполне очевиден, и вопрос, казалось, исчерпан. Однако Софронов не счел возможным закрыть тему.
— Я за Зигу, он это знал, всегда был готов и в огонь, и в воду. Относился к нему, как к брату. Душа-человек, не то что другие… (Кто они, эти «другие», разумеется, не сказал, да, впрочем, такие уточнения и не были вовсе нужны.) Сам, наверно, из Жмеринки, и вот на тебе, наш брат — Зига Кац! И жена его, я ее звал «Сберкаца», потому что деньги его не транжирила, как другие жены. А ваша транжирит?
Софронов не пил, он лишь имитировал выпивку, и нес весь этот бред в совершеннейшей трезвости. Не помню, как удалось свернуть разговор и не клюнуть ни на одну его подначку. Осталось только ощущение чего-то невыносимо, омерзительно липкого, к чему пришлось, увы, прикоснуться.
Имя Софронова мне снова встретилось несколько лет спустя, когда я читал в партийном архиве засекреченные дотоле материалы ЦК времен зловещего пятилетия: 1948–1953. Безусловно, именно он — один или в тесном содружестве с кучкой других погромщиков — был зачинщиком пресловутой кампании против «безродных космополитов». То, что первым объектом травли, имевшей с самого начала замах на масштабность и всеохватность, оказалась (вроде бы — ни с того, ни с сего) группа театральных критиков, объяснялось личными потребностями амбициозного драматурга Софронова и трех-четырех его подпевал, подвизавшихся в этом жанре: столь же талантливых и столь же удачливых драматургов. Действительно талантливые, блестяще образованные, истинные профессионалы, — критики-«космополиты» называли вещи своими именами: серость — серостью, халтуру — халтурой, находя какому-нибудь «Московскому характеру» Анатолия Софронова то место в драматургии и театральном искусстве, которое эта стряпня заслужила.
Я нашел в архиве и впервые опубликовал в «ЛГ» (3 марта 1993 года) кошмарное письмо некой Анны Бегичевой, бездарной журналистки и критикессы, которая отправила за своей подписью письмо Усатому, — плод коллективного творчества черносотенцев, возглавлявшихся все тем же Софроновым. С ее (их) безграмотного доноса, если следовать хронологии, и началась эта беспримерная кампания поношений. Ослиные уши закулисного инициатора торчат из письма (орфография и стиль — его автора) слишком уж явно.