Анар произносил эмоциональные (судя опять-таки по интонации) речи на родном языке, но столь же эмоциональная реакция переполненных залов убедительно свидетельствовала о том, что это тот же самый язык, на котором говорила аудитория. Расул тоже выступал на родном, почти никому в Турции не знакомом, но и его почему-то все понимали: это было вполне очевидно хотя бы уже потому, что реакция была точной, и всегда — абсолютно к месту. Видимо, и в самом деле язык поэзии и язык мудрости не нуждаются в переводах.
Наше пребывание в Турции совпало (точнее, было приурочено специально) с юбилейными торжествами по случаю семидесятилетия одного из самых популярных писателей страны Азиза Несина. С Азизом мы уже встречались в Болгарии и провели в доме Любомира Левчева, за его хлебосольным столом, не один час. Когда мы обнялись в Анкаре, мне показалось, что не было нескольких лет разлуки: не очень-то близко знакомый мне человек сумел создать атмосферу давней и прочной дружбы. «Ты помнишь, Азиз?» — спрашивал я, как будто мы были знакомы уже тысячу лет и переполнены массой общих воспоминаний. Не знаю, что он там помнил, но с готовностью кивал, подтверждая правоту дорогого гостя. Разве гость вообще бывает неправ?..
Лучший из современных турецких сатириков, он язвительно писал о родимой действительности, касаясь самых больных злободневных проблем, однако иные из «объектов» его инвектив пришли не только воздать ему должное на крытый городской стадион — они поднимали в честь любимца страны заздравные тосты за дружеским общим столом. Расул чувствовал себя тут совсем в своей, близкой ему, стихии. Он и Азиз все время шутили, но в каждой шутке были мысль, образ, метафора, а не плоское остроумие зубоскалов. И я понимаю, почему из Афин прилетел приветствовать друга прославленный Микис Теодоракис: для духовно близких людей не существует ни границ, ни упорно насаждаемых фанатиками «патриотических» барьеров.
Несколькими годами раньше мы с Микисом встретились в Риме у известной эстрадной певицы Ивы Дзанники, она записывала диск, целиком составленный из его песен. Встреча была мимолетной, но и нескольких слов было достаточно, чтобы ощутить его могучее магнитное поле. Микис излучал волю, энергию, темперамент. Казалось, он находится в состоянии непрерывного творческого процесса, который идет порой вопреки человеческой воле, не позволяя отвлечься художнику на что-то суетное и мелкое. Здесь, в Анкаре, была возможность увидеть его ближе, пообщаться хоть немного теснее.
Даже если бы я не знал, насколько он знаменит, не почувствовать его известность было попросту невозможно. Не оттого, что Микиса задаривали цветами и вымаливали автограф. В его облике органично присутствовали осознание им своей значительности и абсолютная, естественная, без малейшего наигрыша простота. Обаяние кумира толпы и смущенная приветливость человека, бегущего от яркого света прожекторов. В тесной компании, где я оказался, он прочитал наизусть по-гречески какую-то юмореску Несина. Азис спел по-турецки одну из самых популярных песен Теодоракиса. Это было нечто гораздо большее, чем демонстрация взаимного уважения двух художников из соседних стран.
Присутствие Микиса на торжествах турецкого друга тронуло меня — не стыдно признаться — до слез. Какая бы вражда ни разделяла тех, кто у власти, как и те «массы», которые политики и безумцы натравливают друг против друга, создатели духовных и художественных ценностей должны не участвовать в этих схватках как выразители мнимых «народных чаяний», а стоять насколько можно дальше от них. В этом я глубочайшим образом был всегда убежден. И всегда об этом мечтал. Быть духовным пастырем нации вовсе не значит потакать возбужденным национальным страстям…
Мне не просто трудно — невозможно, немыслимо — выбирать между моими армянскими и азербайджанскими друзьями. Между грузинскими и абхазскими. Между болгарскими и македонскими. Между сербскими и хорватскими. И с теми, и с другими меня связывают порой долгие годы ничем не омраченного общения, множество совместно пережитых счастливых часов. Дарами их щедрых сердец я пользовался у них дома и в меру сил и возможностей платил им тем же в своем. Как я их разделю? Кому отдам предпочтение? Как повернусь к кому-то спиной, чтобы обратить к другому приветливый лик?
Мне казалось, что если и может существовать какой-нибудь истинный интернационал, то это должно быть стихийное, никем не руководимое объединение интеллигентов всех стран, обогащающих мир плодами своего творческого труда. Для таких плодов не может быть никаких пограничных и таможенных ограничений. Ни в прямом, ни в переносном смысле. Неужели я должен выбирать между пьесами Нушича или Крлежи? Песни Микиса и сатиры Азиза, романы Вардгеса и Анара, стихи Блаже и Любомира принадлежат не только их народам, но и всему человечеству. Как же могут тогда враждовать друг с другом их авторы? Какая дьявольская сила мешала и мешает им собраться и найти общий язык?
Я не настолько наивен, чтобы не понимать, насколько оторваны от реальности даже самые разумные из подобных надежд. Жизнь беспощадно корежит конструкции, достойные человечества, вступающего в третье тысячелетие, вынуждая подчиняться коллективному безумию и политиканской стихии. Но встреча с Микисом и Азизом на турецкой земле заставила меня снова поверить в то, что эта надежда все-таки не бесплодна.
Глава 33.
Зачем нас хотели поссорить?
Поток читательской почты все нарастал. Примерное начала восьмидесятых годов уже не действовали никакие барьеры. Даже после трехкратной селекции, которая должна была отсеять все «не слишком существенное», на мой стол ложились ежедневно от тридцати до пятидесяти писем. Случалось — и больше. Каждое требовало обстоятельного ответа, а не было времени даже на самый короткий.
Сегодня дорвавшиеся до печатного станка самонадеянные и высокомерные снобы, которых точнее всего назвать литературными хулиганами, издевательски высмеивают тех читателей — а счет им в общей сложности шел на миллионы, — которые попусту тратили время на переписку с редакциями. Этим особям не понять душевные порывы, ни нравственный мир людей, живших в иную эпоху и тянувшихся к диалогу. Так не бывает, чтобы вся рота шагала не в ногу, а в ногу — лишь один господин поручик…
Я знал, как обидно получать ответ не от того, кому письмо адресовано, а еще обиднее, если ответ превращался в пустую отписку. Работать с корреспонденцией приходилось ночами, — в каждом ответе я старался предложить своему читателю хоть что-то конкретное, хоть как-то его обнадежить, ведь именно этого он и ждал, решаясь на откровенность: бестолковых и лживых писем я практически не получал.
Но не все, далеко не все зависело от меня. Помню, как тяжело мне дался один ответ: читательское письмо требовало немедленной проверки и публикации, а я хорошо понимал, как трудно будет это осуществить.
Ветеран войны из Симферополя рассказывал о событии поистине ошеломительном: люди самых-самых гуманных профессий разрывали ночами братские могилы, где покоились жертвы нацистских зверств, в поисках драгоценностей, которые скорее всего так на них и остались. Преступников нашли — судили и осудили: надо было об этом, казавшемся беспримерным, кощунстве оповестить всю страну. То, что в центральной прессе о крымском процессе не появилось ни слова, подтверждало мои опасения: преодолеть неизбежное сопротивление будет очень не просто. В «Литгазете» особенно.
Да, особенно, вопреки тому, что была она самой «смелой». Пожалуй, и без кавычек… В большинстве своем мародерству подверглись останки казненных евреев, а этот «пунктик» всегда был для Маковского особо болезненным: он боялся упреков, даже вспух и не высказанных, в каком-то особом пристрастии к столь «специфической» теме.