— Зачем нам с вами исковерканный диалект македонского языка, если мы можем общаться просто на русском?
Ни разу — ни тогда, ни потом (а бывал я в Македонии неоднократно) — никто, сколько ни пробовал, не перешел в разговоре со мной на болгарский, русский же понимали все и говорили на нем, особенно люди интеллигентного круга, почти без акцента. Так что годы спустя русский язык Мирослава Крлежи меня уже не удивил, хотя Хорватия все же не Македония, столь давних и прочных, столь органичных связей с Россией у нее не было и быть не могло. Почти все, с кем я там встречался, неплохо говорили по-русски, мой Дарко — тот превосходно, а его брат Радко даже писал по-русски стихи…
На Стружские вечера шестьдесят седьмого года собралось много известных поэтов из разных стран. Особенно сильно была представлена Франция: Эжен Гийевик, Пьер Сегерс, Ален Боске, Шарль Добжинский. Приехали Оден и Спендер из Америки, Тадеуш Ружевич из Польши, Марио Горини из Италии. Десанка Максимович была старейшиной группы югославских поэтов из всех союзных республик: были в этой группе и Оскар Давичо, и Радован Зогович, и другие, чьи имена имели вес далеко за пределами своей страны. А уж Советский Союз представляло истинное созвездие: Булат Окуджава, Юрий Левитанский, Эдуардас Межелайтас. И еще Сергей Наровчатов — тот, про которого писал Давид Самойлов: «Аукаемся мы с Сережей, А леса нет — одни деревья». Чтения проходили перед закатом, на мосту через Черный Дрин, — бурную горную речку, вытекающую тут же, из Охридского озера, и устремляющуюся в Албанию, к Адриатике. «Залом» служили оба берега речки, усыпанные людьми, и полчище лодок, которым ловкие гребцы, чудом справляясь с быстрым течением, не давал и уплыть. Там же, на мосту, проходило и вручение высшей награды — Золотого Венка. Победителем стал Булат— награда досталась ему.
Церемонию награждения провели с наступлением ночи. Полная луна на безоблачном небе придавала всей церемонии характер театрального действа. Перила моста украшали горящие факелы. Такие же факелы держали в руках многие зрители на берегах и все, кто остался в лодках. Других светильников не было, так что наш бездушно техничный век в это античное зрелище своей лепты не внес. Когда на голову лауреата возложили венок, берега реки огласили восторженные крики: «Булат! Булат!» Такого триумфа у Булата еще не было. Только так, в истинно поэтической атмосфере, и должно чествовать поэта. Без вмешательства государства. Без сановных речей лжепокровителей муз.
Здесь, в Охриде, я близко познакомился с Оскаром Давичо, участником Сопротивления, главным редактором журнала «Дале», сильным, мужественным человеком и тонким лириком, чья поэзия, проза и эссеистика отличались глубокой философией отнюдь не на мелких местах. Бывая позже в Белграде, я почти всегда захаживал к нему, рассказывая о том, что творится дома. Судьба России волновала его — хотя бы уже потому, что от нее зависела и судьба Югославии: в этом он не сомневался. Оскар очень чтил Эрнста Неизвестного, бился за то, чтобы его выпустили из советской клетки, разрешив поработать — кстати сказать, в Македонии, — на что он имел право как победитель международного конкурса скульпторов: это было предусмотрено положением о конкурсе. Могу подтвердить и то, что лично слышал от Оскара Давичо: как Евтушенко старался поднять на ноги югославов, с которыми Кремль вынужден был считаться, чтобы те замолвили слово за гонимого Иосифа Бродского. Сам Давичо — он мне об этом рассказывал — с подачи Евтушенко нажимал на крупных югославских цекистов, вплоть до Эдварда Карделя, с которым был близок, — второго после Тито человека в белградской верхушке, — прося их на встречах с московскими шишками непременно включать «пункт о Бродском» в план официальных и неофициальных бесед. Не знаю, как повлияли (если вообще повлияли) такие нажимы, но Давичо мне о них говорил, и умолчать об этом я не могу.
Одним из самых внушительных праздников (не только искусства!) был без сомнения ежегодный белградский ФЕСТ: фестиваль фестивалей, который не имел жюри и не раздавал никаких наград, но показывал лучшие фильмы-призеры основных киносмотров минувшего года. Другой такой — по масштабу и всеохватности — панорамы мировой кинопродукции я в Европе не знаю. На нескольких ФЕСТах мне довелось побывать, благодаря приглашению ведущего критика главной сербской газеты «Политика» Милутина Чолича, который в то же время возглавлял и оргкомитет фестиваля. Один из ФЕСТов, — возможно, самый интересный из всех, — ознаменовался скандалом.
Было это, если не ошибаюсь, в 1979 году. Советскую делегацию возглавлял критик Евгений Сурков, главный редактор журнала «Искусство кино». Украшением делегации была Марина Неелова — именно тогда я смог ощутить тонкость и точность ее восприятия очень сложных явлений мирового кино, силу ее характера, душевную чистоту и ранимость. По дороге из фестивального зала в гостиницу мы часто шли вместе, спасаясь иногда от дождя под общим широким зонтом и обсуждая картины, которые только что нам показали, — я поражался краткости ее метких суждений и терпимостью к мнению, которое она не разделяла.
Фестиваль открылся «Человеком из мрамора» Анджея Вайды: с опозданием на два с лишним года «социалистическая страна» осмелилась показать на экране бездушный и лживый социалистический рай. Эту пощечину Сурков кое-как пережил: фильм все-таки польский, за драку с поляками, если бы он ее вздумал затеять, могут и взгреть. Зато он отвел свою душу на фильме американском. «Охотник на оленей» Майкла Чимино с Робертом Де Ниро в главной роли имел на ФЕСТе очень шумный успех.
Не знаю, отчего так взвился Сурков: и вьетнамцы, и американцы там равно представлены не в лучшем виде. В каком другом могут быть лики войны? Теперь, когда этот фильм давно уже доступен и нашему зрителю, каждый может увидеть, с какой печалью и болью он сделан и сколь безупречно чиста позиция автора. Но Сурков усмотрел в «Охотнике» поклеп на вьетнамских братьев и даже «апологию оккупантов», затеяв скандал, который разве что позабавил и белградцев, и зарубежных гостей.
Всем советским товарищам было велено явиться на срочную пресс-конференцию, которую устроил Сурков, предварительно сговорившись с нашим посольством. К делегации я не имел никакого отношения, но тоже явился: очень уж мне хотелось посмотреть на этот спектакль. Было противно и грустно. Главное — стыдно.
— Советская делегация решительно протестует! — витийствовал Евгений Данилович. — Мы возмущены! Мы оставляем за собой право в знак протеста снять с показа советские фильмы. Мы не исключаем возможности покинуть фестиваль, который позволяет себе подобные провокации.
Ну, и дальше — в том же стиле и духе. Вещал он гладко и складно, за словом в карман не лез, но слов-то в запасе на этот случай было раз-два и обчелся: привычная советская жвачка. Он распалялся все больше и больше, согнанные на пресс-конференцию советские «делегаты» молчали все, как один. Молчали и журналисты: нормальный диалог заведомо исключался. Лишь одна белградская журналистка робко спросила:
— Господин кинокритик, вы уверены, что правильно поняли фильм Майкла Чимино?
Сурков взвился еще пуще, зашелся в гневе, глаза были готовы вывалиться из орбит.
— Какая мерзость! — воскликнул он. — Мастера провокаций!..
Он искал поддержки у соотечественников и не находил. Все уставились в пол. Посольские подать голос прав вообще не имели: их тут вроде и не было. Действо, которое Сурков называл пресс-конференцией, завершилось.
Снять с показа советские фильмы Москва, конечно же, не позволила. Покинуть Белград не позволила тоже. Политическая истерика оказалась пшиком. Бенгальским огнем… Стыд побуждал меня уклоняться от встреч с Чоличем, который на этот спектакль предпочел не явиться, но на каком-то приеме мы с ним все же столкнулись лицом к лицу. Он без труда прочел мои мысли.
— Передайте вашему шефу, — ухмыляясь, сказал Милутин, — что мы очень ему благодарны. Такой изюминки ФЕСТу как раз не хватало. А теперь вся пресса шумит. Большое ему за это спасибо.
Благодарность Чолича я Суркову не передал. Как ни в чем не бывало он исправно ходил на все фестивальные мероприятия и не без удовольствия смотрел замечательные иностранные фильмы: «Осеннюю сонату» Бергмана, «Завязанные глаза» Сауры, «Близкие встречи третьего рода» Спилберга и другие — столь же высокого уровня. В кино он хорошо разбирался и подлинную цену тому, что смотрел, разумеется, знал.