Взятые, как говорится, с поличным, они не упирались, не юлили, не отрицали своей вины — вели себя чистосердечно, чем заслужили симпатию у следствия и у суда. Чистосердечие это можно легко понять и легко объяснить, потому что ничего им особенно не грозило. У юристов на первом плане было совсем не то, о чем вы сейчас прочитали.
В поэме «Ров» есть такие строки: «…пострадали больше те, кто перепродавал». Как ее не заметить, эту чудовищную нелепость?! Но надо, думаю, объяснить, откуда она — только ли по странному упущению судей? Почему перекупщики Ахмедов, Меликян, Файзулаев получили по пять или шесть лет лишения свободы, а гробокопатели, все, кроме Кириллова, — только условно? Да еще с божественной мотивировкой: совершено, сказано в приговоре, «преступление, не представляющее большой общественной опасности». (Зачем, опять повторю, скрывать имена? Страна должна знать и этих своих героев: под приговором подпись народного судьи Романа Михайловича Морозко).
Так откуда же такое — как бы сказать помягче? — смещение акцентов? За надругательство над могилой предусмотрен карательный потолок — три года лишения свободы. А за нарушение правил о валютных операциях (драгоценные металлы юридически та же валюта) даже пятнадцать не потолок — допускается смертная казнь. В том атавистическом снисхождении, которое брезгливо оказывает закон корчевателям братских могил, — нет ли в нем очевидного вызова самым важным и самым главным устоям морали?
Все могилы священны, но ров безвинно казненных — симферопольский или какой-то другой — что тут доказывать?! — вызывает совсем особые чувства. Именно они диктовали поэту его гневные строки: «В ужасе глядим друг на друга, все не веря, как в страшном сне…» Мне тоже не верится, но в другое: как же это мы оплошали, ничем не выделив, никак не отметив, не признав тягчайшим грехом посягательство на наши святыни — на «землю, где столько лежит погребенных»?! Это строки уже другого поэта — он, наверное, тоже бы ужаснулся, узнав про новые злодеяния у старого рва. На много ли они извинительней, если подумать, — по зверству, по тупости, по духовному одичанию, — тех, тогдашних, декабрьских выстрелов? Первой казни, за которой почти полвека спустя последовала еще и вторая?..
Юридическая машина сантиментов не знает, и вертится она не всегда в ладу с человеческой логикой и со здравым смыслом. Хорошо, пусть в законе есть очевидный пробел, тут прокуроры и судьи не властны. Но и в рамках нынешнего закона отделить заурядное от беспримерного, духовную эпидемию(воспользуюсь снова словами поэта) от спекулятивного зуда, — это, по крайней мере, им было подвластно. Не утопить в приключениях перекупщиков, в махинациях «золотых» воротил, в привычной судебной прозе (кто украл, как избил, где напился…) трагедию, святотатство, уязвленную совесть — это они могли. Обязаны были!.. Не загнать разбирательство в крохотный зальчик суда на окраине города, провести грандиозный публичный процесс (вот когда ему место!) с участием прессы, под прицелом теле- и кинокамер.
Чего не хватило: боли? совести? страсти? умения подняться над суетой ежедневной текучки? Или высоких начальственных «виз»? Просто смелости, наконец? Неужели и для этого проявления нравственной зрелости нужна еще какая-то смелость? Ни строчки в местной печати. Ни звука по местному радио. Могильная тишина.
Куда он ведет? Может быть, в частности, к дому, где шлифует свою неостывшую память наводчик? Очевидец декабрьской казни. Легко представить себе, кто был тогда очевидцем. Кириллов мог показать этот дом. Отчего же не показал? Или некому было показывать? Не нашлось любопытных.
Публикацию поэмы завершает явно навязанный сверху редакционный постскриптум: «Виновные в преступном небрежении к памяти жертв фашизма сурово наказаны… Отпущены средства для создания мемориала… Будет создано Поле Памяти».
Насчет суровости — это, конечно, как посмотреть. Поле Памяти? Тут надо бы разобраться. В нашу бытность в Крыму по этому делу, 14 марта сего года, Симферопольский райисполком принял решение, в котором имеется пункт четвертый. Привожу его полностью: «Разрешить оставшуюся часть рва в месте расстрелянных советских граждан рекультивировать, оставшиеся деревья лесополосы раскорчевать и использовать землю под посев зерновых культур», Не это ли поле пшеницы намерен кто-то назвать Полем Памяти?
Как бы там ни было, мемориал обязательно будет. Теперь-то уж точно! Но почему для этого понадобилась поэма? Как и для памятника в Бабьем Яру — знаменитые стихи Евгения Евтушенко. Разве до тех и до этих стихов никто и не ведал, какие трагедии там разыгрались? Разве кому-то не было ясно, что небрежение к памяти убиенных есть величайшее преступление перед совестью? Перед честью живых! Сорок лет у местных начальников все руки не доходили… До чего же они доходили, интересно узнать? Какие планы и какие свершения были помехой? Сорок лет — не сорок дней… Получается (страшно подумать!) — не вломились бы кладоискатели в мученический этот ров, не было бы и мемориала.
Председатель районного нарсуда Куцеконь Иван Петрович поделился с нашим корреспондентом таким нежданным сомнением: «Если выступит газета по этому делу, у наследников тех, кто расстрелян, могут возникнуть претензии». К кому? И какие? Может быть, эти: почему поле, которое пока что пишется нес прописной буквы, сорок лет не имело даже охраны? Пусть хотя бы единственного на все поле поста. Но разве такие «претензии» (ну и словечко!) несправедливы? И нужно ли нам их бояться, этих «претензий»?
Насчет скорохода и заступа: поэтическое прозрение или точная информация? Или, может быть, и то, и другое?
Недавно наш корреспондент возвращался из очередной командировки по делу номер 1586. В местном РОВД удалось узнать; на 10-м километре опять нашли лопату, стакан (!) и другие зримые следы ночных визитеров. Каких? Эту немыслимой сложности тайну раскрыть сыщикам не удалось. Журналист дал такой наивный совет: устроить засаду. И собрался в аэропорт.
Он уже выходил из гостиницы, когда позвонил заместитель начальника РОВД Игорь Алексеевич Волик. Совет оказался не столь уж наивным: «Скороход» задержан. Может, это и есть финальный виток сюжета? Вот она, драматургия, которую создает жизнь: отгадайте, кто задержан у рва? Наш давний знакомец Виктор Нюхалов.
Тот самый, что сказал на суде в последнем слове: «Я осознал вину. Раскаиваюсь в содеянном. Прошу не лишать меня свободы».
Тот самый, про которого написано в приговоре: «…Суд считает смягчающим вину обстоятельством чистосердечное раскаяние Нюхалова… Суд учитывает, что Нюхалов характеризуется исключительное положительной стороны… Суд приходит к выводу, что исправление и перевоспитание Нюхалова возможно без изоляции от общества…» Считает, учитывает, приходит к выводу — что это: просто привычно ложащиеся на бумагу слова или обдуманное и взвешенное решение, за которое положено отвечать?
Не все терпит бумага…
Арестовали Нюхалова. Два его соучастника скрылись. Следствие началось по новому кругу. Ну, а что Лиморенко? Он не просто врач, он врач-биохимик, в бытность свою студентом — политагитатор и политинформатор. «Морально устойчив». Суд сохранил ему свободу по причине куда как весомой: «…представлена исключительно положительная характеристика». Где он теперь, исключительно положительный? Тоже копает?