Мне кажется, Юлиан искренне верил в то, что к его грандиозному начинанию мир тотчас проявит интерес, а медии повсеместно раскрутят. Для этого в главном зале международного пресс-центра на Зубовском бульваре была созвана конференция с участием всех членов исполкома — их привезли сюда прямо из Ялты и ради нее задержали в Москве. Юлиан попросил меня приехать на час раньше для важного разговора. Мы уединились в баре за отдаленным столиком, и, прежде чем перейти к делу, Юлиан оглушил себя порцией виски.
— Старина, — сказал он наконец, — на пресс-конференции ты мне нужен не для ответов, с этим я справлюсь сам, а для вопросов. Точнее, для одного. Значит, так: ты держишь паузу, даешь всем высказаться, потом поднимаешь руку, и я под занавес даю тебе слово. Скажу: лимит времени ограничен, пора подводить черту. Обведу глазами лес поднятых рук и остановлюсь на тебе… Последний вопрос задаст господин Ваксберг. И ты его задашь.
Он смолк — я ждал продолжения.
Продолжения не было — Юлиан пошел к стойке заказывать еще одну порцию виски.
— Какой вопрос, Юлик, — подыграл я ему, когда он вернулся.
— Ах, да, вопрос… Ты меня спрашиваешь: «Верно ли, Юлиан Семенович, что, как утверждает весь мир, вы являетесь полковником КГБ?»
И опять он замолк. Было вполне очевидно — по его сценарию я должен выразить удивление: «Зачем тебе это, Юлик?». Я выразил.
— Ты получишь ответ: «Это наглая ложь!» — Он сощурился и пронзил меня взглядом. — Да, отвечу я: это наглая ложь. Потому что я не полковник. Я — генерал КГБ. Прошу иметь в виду.
— Юлик, — вздохнул я. — Ты же знаешь, что мне трудно тебе отказать. Но на этот раз все-таки откажу. Почему ты хочешь, чтобы я выглядел идиотом?
Вздохнул ион:
— Ладно. Черт с тобой. — Помянул он, конечно, не черта. — Я это предвидел и подготовил запасной вариант. Но все-таки было бы лучше, чтобы спросил ты. Прозвучало бы с долей иронии. А где ирония, там и туман: пойди — разберись.
Он допил свой виски, и мы спустились в зал. Там не было ни одного человека. Ни одного! Даже «свои» журналисты, и те не явились. Масштабный лубянский замах никакого отзвука не нашел. Детективные знаменитости, которых привезли отвечать на вопросы, уныло сидели в холле, не вполне понимая, что происходит. Несмотря на жару, они все были одеты сугубо официально — ведь им объявили, что по просьбе мировой прессы наш МИД устроил для них конференцию. Специально для них!.. Мировая пресса отсутствовала в полном блеске, за исключением одного финна, аккредитованного от никому не известной газеты: его русская жена работала в АПН. Так что один иностранный журналист своим присутствием нас все же почтил, и это давало надежду: ялтинские посиделки найдут какой-никакой отзвук в «мировой прессе».
Встречу перенесли в Малый зал, но и в нем мы чувствовали себя сиротливо. Непонятно, кто и кого должен был спрашивать. Кого — и о чем? Мы сами — друг друга?.. Охотников разыграть этот спектакль не нашлось. И лишь финский парень задал вопрос, который по замыслу Юлиана должен был исходить отменят тот самый «запасной вариант»! Но никакой реакции, естественно, он не вызвал. Лаура, сидевшая рядом со мной, прошептала: «Мы приехали сюда в такую жару, чтобы выслушивать эту глупость?» Пресс-конференцию поспешно объявили закрытой.
За Юлианом Семеновым укрепилась вполне однозначная, всем известная репутация — она сохранилась и после его преждевременной, мучительной смерти. Он и сам ей способствовал, сознавая, что туман, который он на себя напускает, лишь пробуждает к нему интерес. Позволяет все время держаться в центре внимания. Склонный к авантюрам и неплохо знакомый с историей, он ставил себя в ряд с Моэмом, Грином и Ле Карре, которые вполне успешно работали на разведку, ничуть этим не подмочив свои литературные имена. Он легко, без малейшего насилия над собой вжился в ту роль, которую для себя написал, стал соловьем Лубянки, искренне веря в то, что делает полезное дело. Он причислял себя к ее «либеральному» крылу, полагал, что, воспевая славное чекистское прошлое, вернет наши спецслужбы к незамутненным истокам железного Феликса — к тем самым, где нужны чистые руки, горячее сердце и холодная голова.
Была за всем этим и более трезвая — точнее, более утилитарная — цель: получить монопольный доступ к таким архивным сокровищам, которые могли бы всю жизнь питать его писательское перо. Первой — глобальной — цели он не достиг и достигнуть не мог, хотя бы из-за отсутствия самих незамутненных истоков. Зато вторую вполне успешно реализовал — так, как было возможно в тех условиях, в которых мы тогда жили.
Ему хотелось сочетать верность Лубянке и возврат к некой «ленинской демократии», дружить со спецслужбами и с теми, кто от них пострадал, принадлежать к гонителям и к гонимым. Но если такое сочетание не удавалось, он безропотно подчинялся правилам игры, которые ему предлагались. Впрочем, он был в этом не одинок: иные из «детей Двадцатого съезда» точно также и поступали. Одноименный роман Юлиана Семенова, положенный в основу телесериала «Семнадцать мгновений весны», первоначально был не только антинацистским, но еще и антисталинистским. Такая позиция органично вытекала из самого сюжета и соответствовала настроениям Юлиана: как-никак его отец Семен Ляндрес, известный в тридцатые, годы журналист и секретарь Бухарина, работавший с ним в «Известиях», отсидел в ГУЛАГЕ свои «семнадцать мгновений» — каждое мгновение длилось один год
Верховная цензура оставалась, однако же, за Андроповым, который повелел переделать и роман, и киносценарий. И Семенов с легкостью переделал, да так, что фильм получился не только просталинским, но еще и «чуть-чуть» пронацистским, — столь обаятельны и милы его германские персонажи. Андропов реализовывал при помощи семеновского пера свои идеи и планы. Семенов, им потакал, чутко уловил потребности массового зрителя и пошел им навстречу. Потребностям именно зрителя, а не Андропова, — так ему, возможно, казалось: он умел убеждать и себя самого. В тандеме Семенов — Андропов оба участника хорошо понимали и хорошо дополняли друг друга.
В том же восемьдесят седьмом, только осенью, разговор, который шел в Ялте, имел свое продолжение, хотя и не на международном уровне. Юлиан был одержим идеей поднять детектив до уровня высокой литературы. Идея, безусловно, хорошая, но вряд ли достижимая с помощью поднятия рук и членства в какой-либо ассоциации. Даже такой, как МАДПР. В принципе ее можно было поддержать единогласно (кто был бы против?), но реализовывать пришлось бы каждому в одиночку, в пределах своих и индивидуальных возможностей.
Выступая в Артеке, Юлиан, помнится, задал вопрос своей молодой, но очень смышленой аудитории:
— Какие самые замечательные детективные книги вы знаете?
Из рядов закричали: «Адамова! Братьев Вайнеров! Юлиана Семенова!»
— Нет, — с хитроватой усмешкой, застенчиво возразил Юлиан. — Самые замечательные детективы это «Дубровский» и «Капитанская дочка», это «Герой нашего времени», это «Преступление и наказание» Достоевского, которое вы еще не читали, но когда-нибудь прочитаете. А в советской литературе — «Два капитана» Каверина, «Жестокость» Павла Нилина и еще много других замечательных произведений.
Не уверен, что примолкший зал хоть что-нибудь понял, но заявленная позиция была совсем неплохой, планка — высокой, а спорить о дефинициях, тем более в той аудитории, не имело смысла. Словно в насмешку над заявленными им маяками настоящего детектива, уже через несколько лет жанр, столь чтимый Семеновым, и не только, разумеется, им, опустится до Марининой и до полчища других графоманов — ими будет зачитываться «самая культурная в мире страна», наглядно и убедительно показав, какое чтиво ей действительно нужно.
Участники действа, которое состоялось в Одессе осенью восемьдесят седьмого года, исходили, в сущности, из тех же критериев, которые Юлиан заявлял в Артеке, хотя на этот раз речь шла исключительно о кино. На волне бурных общественных перемен возникла здравая идея поднять развлекательное, включая и детективное, кино до уровня высокого искусствам привлечь к его созданию самые лучшие силы. Не знаю точно, кто первым сказал «Э», но роль тогдашнего кинокороля Одессы, создателя «Места встречи» Станислава Говорухина, была, несомненно, исключительно велика. Он и был душой этого празднества, вселившего столько надежд. До его появления на политической сцене оставалось, к счастью, еще несколько лет. Вскоре он переедет в Москву, позовет меня поужинать вдвоем в Доме кино, и мы проведем с ним четыре часа за исключительно интересной беседой, к искусству в собственном смысле слова отношения не имевшей. И на этом наши контакты оборвутся. У него уже были, видимо, совсем другие амбиции и другие замыслы, где мне, естественно, места найтись не могло.