На «Одесскую Альтернативу», получившую еще название «Золотого Дюка», съехался цвет нашего кинематографа: Элем Климов, Эльдар Рязанов, Сергей Соловьев, Роман Балаян, Алла Сурикова, Георгий Полока, Леонид Квинихидзе, Юлий Гусман, Владимир Меньшов, Нина Русланова, Александр Кайдановский, Татьяна Друбич — называю лишь тех, кого помню. Писатели, критики (Михаил Жванецкий, Григорий Горин, Аркадий Инин, Виктория Токарева, оба Вайнера, Майя Туровская и еще много других) дополняли эту компанию. Было не только весело, но еще и поразительно интересно. Коллективная мозговая атака на глазах завершалась деловыми, конструктивными предложениями. Дискуссии собирали куда большую аудиторию, чем киносеансы, и шли под непрерывные аплодисменты. Ощущался огромный общественный и душевный подъем. И мне действительно показалось, что семеновский лозунг о равнении на Пушкина и Достоевского не так уж утопичен, как это выглядело на первый взгляд. И что наша МАДПР, какую бы задачу ни возлагали на нее лубянско-кремлевские спонсоры, может в новых условиях стать не только орудием пропаганды, но и способствовать полезному делу.
До полного краха иллюзий оставалось еще несколько лет.
Через год с небольшим после Ялты исполком МАДПР собрался на испанском курорте Хихон, где проходил очередной фестиваль детективной книги. Времени прошло совсем немного, никаких особенных перемен ни в мире, ни в Советском Союзе еще вроде и не было, «перестройка» набирала темпы, а что-то уже надломилось. Исчез запал. В фокусе интересов вдруг оказалась только коммерция. Почти все участники действа были представлены на фестивальных лотках разноцветными глянцевыми обложками своих многочисленных книг, притом на разных языках, а советских авторов там не было вовсе. Ни одного. В том числе и самого мадепеэровского президента. Вслух про эту маленькую деталь не было сказано, конечно, ни слова, но пройти незамеченной она не могла. Стало вполне очевидно: витийствовать в Гаване или Москве — это одно, а выдержать конкуренцию на книжном рынке (какой еще может быть рынок для литератора?) — совершенно другое.
Еще годом позже, в октябре восемьдесят девятого, на фестивале детективной книги «Поляр» в Гренобле я оказался уже в одиночестве: Юлиан болел, а других советских мадепеэровцев не пригласили. Я удостоился чести не потому, что был хорошим детективщиком, а как раз потому, что был никаким. Идеологическая заданность и морализаторство, присущие даже лучшим произведениям этого жанра в советской литературе, мешали им выйти к зарубежному читателю за пределами «социалистического лагеря». Зато грандиозные, не использованные писателями (отнюдь не по их вине) и взятые прямо из жизни сюжеты находили отражение в советской журналистике и публицистике — вот о них часто и очень подробно сообщала своим читателям зарубежная пресса. Эта — странная, на взгляд устроителей фестиваля — нестыковка навела их на мысль провести большую дискуссию («Реальный факт, журналистика и полицейский роман»), для участия в которой я как раз и приехал.
Дискуссия, в которую включились писатели, журналисты, критики и издатели из многих стран, была исключительно интересна не только уровнем и глубиной нестандартной мысли, — она показала, какие действительно огромные возможности (тут Юлиан был совершенно прав) таят в себе подлинные криминально-социальные ситуации и до каких обобщений может дойти, используя их, детективная литература, если к этому жанру обратятся не халтурщики и поденщики, а художники и мыслители. Участие в дискуссии моих добрых знакомых Джона Ле Карре и Дамиано Дамиани подняло ее уровень и перевело угрожавший стать умозрительным разговор в предметное, вполне конкретное русло. Мне же их участие добавило куража и позволило себя ощутить в своей, а не чужой среде.
В дискуссии участвовали и Хорхе Семпрун, французский писатель испанского происхождения, автор сценариев знаменитых политико-детективных фильмов с участием Ива Монтана («Война окончена», «Дороги на юг» и других), и сам Монтан, оказавшийся великолепным полемистом и остроумным, обаятельным человеком. В нем не было никакой светскости и вообще ничего искусственного — с любым собеседником он общался непринужденно и уважительно, абсолютно на равных. Расспрашивал меня о людях, с которыми познакомился в Москве, а с иными из них встречался потом и в Париже. Интерес был тоже отнюдь не формальным — это было видно уже из того, что ответы «общие», то есть попросту никакие, удовлетворить его не могли. Видно было еще и другое: печаль (пускай только грусть) — и в глазах, и в улыбке, — которую он и не пытался скрыть, ибо никем не хотел казаться. Только — быть, притом непременно собою самим.
Дискуссия с Монтаном и Семпруном продолжилась в одном из фестивальных кафе, и я все время ловил себя на одной и той же мысли: почему здешние «лицедеи» и «детективщики» так широко образованы, так эрудированы, почему так широк круг их интересов и что мешает нашим быть точно такими же? Или даже еще глубже и оригинальней? Я бывал на многих подобных сборищах у себя дома — публичных, застольных и всяких иных, — мелкотемье, унылость, замкнутость на цеховых интересах всегда меня удручали. Побывав на «Поляре» в Гренобле, я почувствовал, что принадлежность к этому жанру не унижает, не побуждает искать снисхождения, не требует оправданий перед теми, кого называют интеллектуалами. Через несколько лет, полистав книжонки, которые с упоением поглощает «страна великих. читателей» (так называл Советский Союз Илья Эренбург), я снова пришел к печальному выводу: нет, все-таки и унижает, и побуждает, и требует…
«Поляр» принес встречу еще с одним человеком, имя которого когда-то было у нас широко известно, а потом кануло в небытие. Увидев его во плоти, я подумал, что машина времени все-таки существует, ибо он вдруг выплыл живым совсем из другой эпохи. Это был американский писатель Говард Фаст, долгие годы олицетворявший у нас «демократическую Америку» и даже успевший получить еще при жизни Усатого международную премию его великого имени. В самой Америке Фаста мало кто знал, но все же литератор такой существовал, что-то писал, печатал довольно толстые книги, у нас его сочинения (отнюдь, как оказалось, не все, а с очень тщательным выбором) выходили гигантскими тиражами, критика всячески их возносила: романы «Дорога свободы», «Последняя граница», «Сайлас Тимбермен», что-то еще. Удивительно, что я еще сохранил в памяти хотя бы три названия. Те, кому меньше шестидесяти, вряд ли помнят не только названия книг, но и само имя их автора. А когда-то оно еще как гремело! Потом все прекратилось. Писатель Фаст внезапно исчез.
Никуда, разумеется, он не исчез — просто перестал плясать под кремлевскую дудку. Сначала его возмутила травля «безродных космополитов», потом потрясли откровения Хрущева на Двадцатом съезде и — почти сразу же вслед за этим — подавление в крови Венгерского народного восстания. Он сделал для себя надлежащие выводы, несколько раз откликнулся на эти события в американской печати, кое-какие свои мысли изложил в письмах, отправленных в Москву, — Союзу писателей, Союзу обществ дружбы с заграницей, газетам, издательствам, которые раньше выпускали его книги. Ни на одно ответа не получил. «Искусство не отвечать на письма, — подытожил он в своем завершающем письме, адресованном во всесоюзное агентство по авторским правам, — достигла в Вашей стране высокой степени совершенства».
Вчерашний друг Советского Союза не превратился даже и во врага — он стал просто никем. Не издаваемым, а значит, и не читаемым. Имя Лауреата Международной Сталинской (впоследствии Ленинской) премии мира исчезло из перечня лауреатов, из энциклопедических словарей, его вообще перестали упоминать в каком угодно контексте. Это был типично советский способ изъятия людей из истории: не только они сами — даже их имена уходили в небытие. Такая же судьба постигла Фаста и во всех братских социалистических странах. И там, и у нас без объяснения причин его книги вдруг изъяли из библиотек. Его не цитировали — ни за здравие, ни за упокой. О существовании такого писателя быстро забыли.