И вот я его увидел…
Он участвовал в другой дискуссии — под вызывающе дерзким названием «Их и наша Америка». Я пошел на нее, привлеченный только именем Фаста. И не пожалел.
Конечно, это был писатель далеко не первого ряда. Но и в третьем, даже в пятом ряду американской литературы находиться было ничуть не зазорно. Весьма преклонного возраста, но в хорошей спортивной форме, ничего не видевший без очков с толстенными линзами, он оказался зорким, темпераментным и энергичным оратором. Не зная о том, что в зале находится человек, имеющий к нему специфический интерес, он, словно опытный телепат, отвечал как раз на те вопросы, которые я мысленно ему задавал.
Фаст говорил о том, что искренне любит Америку и что именно поэтому он люто ее ненавидит: за то, что допустила всесилие мафии, что наркотики стали бичом великой страны, что деньги оказывают чрезмерно большое влияние на всю жизнь человека, определяя во многом его судьбу, что бюрократия стремится ограничить свободу, что Америка так и не преуспела в борьбе с расизмом. И что, к великому сожалению, детективных сюжетов, взятых прямо из жизни, становится все больше и больше: чем книга острее и увлекательней, тем печальнее жизнь, которую она отражает. Если отражает ее достоверно…
Он не обошел и темы, которая, как видно, все еще продолжала его беспокоить. Фаст напомнил, что ходил в друзьях Советского Союза — только из-за того, что резко критиковал американскую действительность.
— Им казалось, — говорил Фаст, — что каждый, кто критикует Америку, автоматически становится человеком Москвы. Им даже не приходило в голову, что кто-то может вскрывать гнойники своей страны как раз потому, что ей предан и просто хочет сделать жизнь достойней и лучше. Их сознанию такая коллизия была недоступна. В их схемы это никак не укладывалось. Они и своим писателям, которые любили свою страну не по приказу, тоже не позволяли критиковать ее пороки. Разве что на уровне отдельного факта. Но для литературы факт лишь отправная точка, за которой неизбежно следуют обобщения. Иначе это не литература. А обобщений они боялись, как зловредной инфекции. Поэтому их писатели разделились на приспособленцев, которые сочиняли нечто такое, что к литературе отношения не имеет, и на тех, кто, и не будучи по природе борцом, вынужден был бороться с властью, чтобы остаться писателем. Из меня хотели сделать не друга, а марионетку. И просчитались.
Фаст куда-то спешил и ушел еще до того, как дискуссия завершилась. Больше я его не увидел, хотя очень хотел познакомиться и в приватном разговоре развить тему, которая мне казалась еще не исчерпанной. Но даже этого краткого и, увы, одностороннего общения с Фастом было достаточно, чтобы понять, как мало мы, в сущности, знаем о тех, кого «Софья Власьевна» примечала за рубежом и назначала своими друзьями. Вполне возможно, что среди них были не только слепцы, дураки, стяжатели и прохиндеи. Уверен, что нам предстоит еще не разубеждаться в этом.
Из тех, кого Юлиан привез в Ялту, резко выделялся один респектабельный господин, который не значился в списке участников и во время дискуссий всегда скромно сидел на отшибе, вроде бы безучастно слушая выступавших. Время от времени он поднимал глаза, и по их блеску, по ироничной усмешке, которая вдруг озаряла его лицо, можно было понять, что он живо реагирует на каждое произнесенное слово и к проходящей дискуссии отнюдь не равнодушен. В отличие от писателей, не слишком озабоченных ни своей внешностью, ни одеждой, он всегда являлся чисто выбритым, ухоженным, благоухающим, облаченным в безупречно сшитый костюм и при дорогом галстуке, посреди которого сверкал камушек, венчавший золотую булавку.
— Представьтесь! — потребовал язвительный Роджер Саймон, задетый какой-то репликой этого господина.
Вмешался Юлиан:
— Это мой друг Алеша Москович. Парижанин русско-украинского разлива. Он сделает нашу ассоциацию процветающим коммерческим предприятием и создаст издательство, которое будет вас печатать по-русски.
Представление Юлиана произвело впечатление: каждый мысленно увидел свои сочинения на бескрайних российских просторах и услышал звон золотого дождя, который вот-вот прольется на них. Разочаровывать наших гостей охотников не нашлось.
Когда речь зашла о практической стороне предложенных Юлианом проектов, Алеше Московичу почему-то пришлось по душе мое выступление. Видимо, потому, что я пытался чуть остудить прожектерские восторги нашего председателя. Москович внимательно слушал, потом выкрикнул:
— Вот с этим человеком я готов работать!
Работать мне с ним не пришлось, но мы подружились. Увы, дружба была недолгой: всего десять лет, до самой его кончины. На книжечке, ему посвященной, он сделал мне надпись: «В память о нашей дружбе, которая началась в Ялте, продолжается в Париже и Москве и будет продолжаться всегда». Слово «всегда» он подчеркнул, и я понимаю смысл этого подчеркивания. «Всегда» — значит до тех пор, пока останется хотя бы один из нас. Оттого мне и кажется, что наше общение продолжается, и я всегда думаю об Алеше, как о живом.
Судьба его уникальна и еще ждет своего биографа.
Уроженец Киева, сын очень состоятельных родителей, получивший в детстве блестящее образование, Алексей Александрович Москович покинул Россию в возрасте тринадцати лет. Отец его, бывший эсер, внял совету одного, в ту пору весьма влиятельного, друга и своевременно унес ноги, обосновавшись во Франции. Но в начале тридцатых не столько любовь к родным осинам, сколько неутерянная вера в идеалы мировой революции, повелела ему вернуться — вместе со всей семьей. Осмотревшись, смышленый и уже вполне взрослый Алеша воспользовался счастливой возможностью (видимо, самой последней: после 1934 года все двери захлопнулись) дать задний ход. Остальные члены семьи примеру его не последовали. Отец ушел из жизни в тридцать пятом, мать осталась навеки в Бабьем Яру, брат погиб на фронте.
В начале войны Алеша, уже офицер французской армии, оказался в Нормандии и оттуда сбежал в Англию, к де Голлю, погрузившись на польский военный корабль. Из Лондона переправился в Африку, где воевал два с лишним года, участвовал в знаменитой битве с Роммелем возле ливийского города Бир-Хакейм, в честь которой названа станция парижского метро. Стал парашютистом-десантником, руководил военной разведкой в Эльзасе, дослужился до чина полковника и был удостоен множества орденов, в том числе и ордена Почетного Легиона.
Человек неуемной энергии, он мог сочетать несочетаемое. Быть одним из крупнейших предпринимателей, ворочать миллионными капиталами и одновременно возглавлять службу личной охраны де Голля. Москович стал очень приближенным к нему человеком. Одним из тех, кто привел генерала к власти в пятьдесят восьмом голу. И кто подготовил его московский визит в шестьдесят шестом. До этого Алеша успел побывать сначала «просто» муниципальным советником, а потом и вице-мэром Парижа. В этом качестве он выделил огромную территорию на бульваре Ланн, в самом шикарном районе — вблизи Булонского леса, — для строительства нового здания советского посольства. Возведенный там огромный каменный прямоугольник, который парижане прозвали «бункером», и сегодня занимает посольство России.
К тому времени, когда мы с Алешей свели знакомство, он уже давно жил на два дома — парижский и московский, причем дом для души находился, конечно, в Москве. Это была довольно скромная квартира в дипломатическом комплексе на Серпуховке, где у Московича перебывал едва ли не весь столичный истеблишмент. Особенно люди из мира кино и театра. Алеша жить не мог без кулис, без духа театральных премьер, без актерской богемности, которая отвечала его настроениям и вкусам. С кино он был связан не только чувствами, но еще и работой: долгие годы фактически представлял во Франции нашу кинематографию, продавая (не только французам!) советские фильмы.