Волею обстоятельств мне довелось побывать на множестве фестивалей — театральных и кинематографических, литературных и песенных, — самым интересным всегда были не фестивальные «мероприятия», а неожиданные встречи с людьми. Нередко еще и события, к самим фестивалям вообще отношения не имевшие.
Пожалуй, особо заметным в этом ряду был фестиваль эстрадной песни в Сопоте, куда меня пригласил тогдашний директор польского телевидения Лех Сикорский. Строго говоря, сам фестиваль, хотя в нем и участвовала такая звезда, как Глория Гейнор, особого впечатления не произвел, но зато он совпал по времени и месту с событиями историческими и дал мне счастливую возможность стать их свидетелем. Тот, на котором я был, проходил в августе 1980 года — как раз тогда, рядом с Сопотом, в Гданьске разыгрывалась драма, имевшая поистине судьбоносные последствия. И не только для Польши.
Из-за того, что подтверждение моего приезда изрядно запоздало, места в сопотском «Гранд-отеле», который стал фестивальным штабом, не нашлось. С множеством извинений меня поселили в Гданьске, в отеле «Хевелиус», закрепив машину, которая в любое время суток могла доставить советского госта в Сопот и отвезти обратно. Отдаленность от главного места действия, даже и при машине, всегда создает неудобства, но на этот раз такую «накладку» можно было считать величайшей удачей. Ведь в двух шагах от «Хевелиуса» находилась знаменитая судоверфь, где мятежный Валенса устроил ту самую забастовку, с которой, собственно, и началось триумфальное шествие «Солидарности». Балкон моего номера служил замечательной ложей — оттуда я имел возможность видеть площадь перед входом на судоверфь, превратившуюся в арену нескончаемых митингов. Смешавшись с толпой, я слушал ораторов, выступавших с плоской крыши небольшой проходной: она стала трибуной. Главным оратором был Валенса: толпа встречала его восторженным ревом. С ничуть не меньшим успехом выступали Бронислав Геремек, Анджей Гвязод, Богдан Лис — я вряд ли понимал больше трети того, что все они говорили, но полностью разделял восторги собравшихся.
Забастовщики сами следили за порядком, пресекая любые попытки властей спровоцировать их на незаконные действия. Алкоголь полностью исчез из всех магазинов. Корзины с продуктами доставлялись стачкующим в строго отведенные для этого места и часы. На свидание к навещавшим их членам семей забастовщиков вызывали по мегафону — разговор через решетку был кратким и деловым. Весь город поддерживал мятежную судоверфь. Вокруг деревянного креста на месте пролитой крови круглые сутки горели тысячи миниатюрных свечей.
Вечерами я уезжал в Сопот — на те концерты, ради которых, собственно, и приехал. Настроения слушать песни однако же не было. Вся атмосфера вокруг ни к каким восторгам не располагала. Полки магазинов и в Гданьске, и в Сопоте был и совершенно пусты, тогда как фестивальные столы в «Гранд-отеле» ломились от изысканных яств. Даже к утру эти столы оставались еще полными вкусной снеди. Когда на рассвете я возвращался в Гданьск, к дверям магазинов, которым предстояло открыться еще через несколько часов, уже тянулись гигантские хвосты — люди безропотно ждали всю ночь в надежде чем-то обзавестись, когда «выбросят» хоть какой-то продукт. Роскошество певчего праздника слишком буквально напоминало пир во время чумы.
Обстановка была тревожной и неустойчивой — на всякий случай я решил сделать то, чего никогда не делал: отметиться в нашем консульстве, заявить о себе, оставить свой адрес. Консульство занимал о небольшую квартиру в многоэтажном доме — тоже поблизости от судоверфи. На мой звонок долго не отвечали, потом чей-то не слишком приветливый голос из-за закрытой двери спросил: «Что угодно?» Я представился. Голос затребовал мой паспорт, который я всунул в узкую щель двери. Наступила долгая тишина.
Наконец заскрежетали замки и засовы: меня впустили. Консул выразил удивление беспечностью московских властей, позволивших редакции в «такой неподходящий момент» отправить сюда спецкора. Но факт оставался фактом: спецкор приехал, чему помешать консул уже не мог. Тогда он решил дать мне ценные указания. Мы сидели в зашторенном, полутемном его кабинете, сквозь наглухо закрытые окна которого доносился глухой и нестройный гул: у судоверфи шел очередной митинг.
— Бестолковщина! Политическая близорукость! — просвещал меня консул. — Польские товарищи растерялись, они не знают, как поступить с бузотерами. Несколько мальчишек держат в страхе рабочих, и милиция потакает этому безобразию. Люди хотят работать, у них семьи, которые надо кормить. А какие-то сопляки мутят воду и не дают никому работать. Шантажируют, угрожают… Вся заварушка из-за горстки смутьянов, но за ними, конечно, кто-то стоит. Мой вам совет: по городу не ходите, к верфи не приближайтесь. Если эта хулиганы узнают, что вы советский, вас растерзают. Да, да, растерзают, я не шучу. И никто вас не защитит побоятся. Потому что хозяева положения не рабочие, а шпана.
Так объяснял он мне то, что творилось вокруг. Словно я далеко, и увидеть своими глазами ничего не смогу. Врал, не стесняясь. Нес лабуду, не думая, насколько глуп и смешон. Похоже, и сам в нее верил. Хотелось сказать ему: уважаемый консул, подойди к окошечку, подними занавесочку, посмотри, не кончилась ли советская власть. Но цитату эту он явно не знал, а на юмор был не способен. Неужели такую же «информацию» лубянские дипломаты отправляли в Москву? Тогда, пожалуй, можно понять, почему ни одна московская акция не врубалась в реалии — ни в польские, ни в любые иные.
Вечером Надежда Андреевна Филатова, жена Леонида Лиходеева, великолепный музыкальный редактор (она представляла на фестивале советское телевидение), попросила меня быть готовым «развлечь» одну внезапно приехавшую гостью, для которой на фестивале почему-то мест на нашлось. «Незваной» оказалась Алла Борисовна Пугачева — ни больше, ни меньше. Поблизости — то ли в Щецине, то ли в Гдыне — тогдашний ее муж, режиссер Стефанович, снимал какой-то фильм: Пугачева была вместе с ним — точно не вспомню — то ли как «просто жена», то ли как участница съемочной группы. Брак этот близился к своему закату, между супругами возникли «проблемы», они-то, кажется, и привели Пугачеву всего на один вечер в праздничный Сопот, где ее должны были бы встретить с надлежащим почетом. С большим, во всяком случае, чем многих других. Но педантичным полякам сентиментальность была чужда, респекта к советским «друзьям» они не имели, а порядок всегда порядок: своевременной заявки на приезд от Пугачевой не поступало — отойти от правил никто не посмел. Да, по-моему, и не хотел.
Мне показалось, что это ее не задело: она была тогда озабочена чем-то иным. Была рассеянна и немногословна. Помощь моя не понадобилась: ни в какой развлекаловке Пугачева не нуждалась. В моем лице — тем более. Да и с могли я подойти на эту, мне чуждую, роль?
С Пугачевой мы встретились несколько лет спустя — у нее дома и по ее же просьбе. Певицу тогда изрядно травили в прессе, главным образом провинциальной: то какими-то альковными сплетнями, то рассказами о всяческих буйствах, вроде бы учиненных ею в разных гостиницах, за кулисами или даже на сцене. Пугачева аккуратно вырезала все скандальные статьи про себя, в итоге они составили довольно толстую папку. Ей хотелось найти защиту — думаю, именно в прессе, широко читаемой, авторитетной, — при помощи моего пера. Иначе я не могу объяснить, почему через общих знакомых приглашение поступило ко мне. Я всегда принимал посетителей с подобными просьбами только в редакции, — к Алле Борисовне проявил учтивость: помнил, как пленила меня на «Орфее» и какой была беззащитной в Сопоте. Вполне возможно, что беззащитной она вовсе и не была, но такой мне тогда показалась и этим очень расположила.
Как назло, в тот вечер, на который мы назначили встречу, я выступал в каком-то из залов Москвы и там задержался, отвечая на многочисленные вопросы. По дороге на улицу Горького, где тогда жила Пугачева, не нашел ни одного работавшего цветочного магазина: до нынешнего раздолья красочной флоры — на любой вкус и час — было еще далеко. Пришлось ограничиться теми букетами, которыми меня одарили на моем выступлении. Алла Борисовна безошибочно заметила эту «переадресовку» и не скрыла своей уязвленности. Наверно, и впрямь я проявил бестактность, хотя, говоря строго, шел не в гости к примадонне, а на деловой разговор, который подобных знаков внимания вообще не предполагает. Впрочем, звездам вряд ли доступны такие нюансы, знаков внимания они ожидают всегда.