Конечно, Александр Николаевич исходил из самых лучших побуждений и хотел оградить имя Рютина, его посмертную юридическую судьбу от возможных нападок хулителей, и все же досадно, что широко и непредвзято мысливший человек, которого я искренне чтил и чту, фактически оказался во власти стереотипа, согласно которому каждый, кто был против Сталина, автоматически считался предателем, изменившим своей стране. «Мы говорим родина, подразумеваем — Сталин». Или иначе: «Мы говорим Сталин, подразумеваем — родина». Один черт!.. И то верно: в хрущевские и постхрущевские времена правосознание и юридическая практика не в состоянии были отделить идею от поступка, позицию от уголовно наказуемого деяния, «вождя» от страны. Очистить доброе имя казненного тогда можно было лишь утверждением, что все его сочинения или высказывания просто ему приписаны какими-то фальсификаторами. Стоило лишь сравнить текст «платформы» с текстами сохранившихся — десятков и сотен — рютинских писем, чье авторство никакому сомнению не подлежит, и никакого вопроса о фальсификации вообще не возникло бы.
К тому же — как не пришел в голову простейший вопрос: если не сам Рютин, то кто же тогда написал эту «платформу»? И целую книгу в двести страниц? Кто он, этот люто ненавидевший Сталина безвестный фальсификатор, который служил в НКВД и дал столь точный анализ сталинской тирании, столь беспощадно обнажил ее суть, столь ярко нарисовал портрет самого тирана, столь мастерски предсказал то, что нас ожидало? Кто он, этот чекист, обладавший таким блестящим пером? Один из лучших русских публицистов двадцатого века… Пусть не Рютину, но кому-то мы должны воздать должное — если и не за смелость, то за научный и литературный талант.
Ведь это Рютин, а не безвестный лубянский фальсификатор завершил краткий список своей публицистики потрясающим по силе, по ему одному присущему стилю документом — гордым письмом из «Внутренней тюрьмы особого назначения НКВД» от 4 ноября 1936 года: нацарапанное на обрывке серо-желтого оберточного картона с жирными разводами, оно сохранилось в судебном деле. «Я, само собой разумеется, не страшусь смерти… Я заранее заявляю, что не буду просить даже о помиловании… Но я не могу и не намерен спокойно терпеть творимых надо мной беззаконий… Я буду пытаться защитить себя теми способами, которые <…> единственно остаются у беззащитного, бесправного, связанного по рукам и ногам, наглухо закупоренного от внешнего мира и невинно преследуемого заключенного».
И сыновей своих он научил тому же. Передал им свой характерный стиль…
Ленинградец Александр Яковлевич Гуляев, откликнувшийся на мою статью, прислал фотографию своего ближайшего друга, казненного Виссариона Мартемьяновича Рютина (Вири), на обороте которой сохранилась его — полустертая, выцветшая — дарственная надпись. Напутствие в жизнь: «Низвергай клеветников, тюремщиков и мерзавцев, прячущих нищету и дальнейшее обнищание народа, прикрываясь при этом маской вождей, выражающих волю народа. 22.ХI.32».
В новой статье я все это высказал — прямо, без стеснительных оговорок. Статью в «Л Г» напечатали. Позвонил Яковлев. Сказал: «Пожалуй, вы правы». Но ни строчки об этом больше не написал.
Полемика вокруг Рютина навела меня на мысль, которая лишь с первого взгляда кажется парадоксальной. Не заигрались ли мы вообще с тем, что получило ходкое название «реабилитация»? В пятидесятые годы и потом, вплоть до начала девяностых, с этим юридическим статусом были связаны вполне определенные — и формальные, и моральные — последствия. Выжившим возвращали права и свободу, из изгоев они превращались в обычных граждан, которым полагались определенные льготы. Формально признанные невиновными обретали жилье, работу, какую-то компенсацию. Родственники погибших тоже извлекали из этого нечто вполне конкретное, ощутимое, жизненно необходимое — в стране, которая продолжала оставаться Советским Союзом, где все заполняли пресловутые анкеты с указанием родственных связей, где отделы кадров строго блюли чистоту рядов, где без справки о восстановлении в правах никуда податься было нельзя.
Реабилитация могла состояться лишь в том случае, если проверяющие инстанции приходили к выводу, что осужденный был пусть и не пламенным коммунистом, но хотя бы вполне лояльным, законопослушным гражданином отечества трудящихся всего мира. Что ни один из сталинских «законов» он не нарушил. В этом была своя несомненная логика, процесс реабилитации находился в полной гармонии с существовавшим у нас политическим строем и с партийными догмами, обязательными для всех.
Ну, а сейчас? Кто, от чьего имени, по каким законам выносит решение о реабилитации? Что практически оно означает? Разве советская власть занималась когда-нибудь реабилитацией большевиков (и не только!), осужденных царским судом за прегрешения против царизма? Разве суды обеих послевоенных Германий проводили реабилитацию антинацистов, осужденных гитлеровской юстицией? Чем же вызвана необходимость сегодня, в новой России, якобы отринувшей прежний режим, доказывать верность загубленных — законам уже не существующей страны? Не тем ли, что та страна — осколок Советского Союза — по-прежнему существует, пускай под другим названием? Не тем ли, что новая Россия совсем не так уж «нова»? Не тем ли, что советское правосознание продолжает владеть умами, а расстаться с ним не хватает не только сил, но и желания?
Конечно, я за реабилитацию. Но вкладываю в это понятие совершенно иной смысл.
Юридическая реабилитация в том виде, в каком она сейчас существует, — акт совершенно абсурдный. Если вдуматься, — он задним числом придает легитимность самой тогдашней юстиции. Стало быть, сталинские «суды» имели полное право судить и осудить многомиллионную «контру», да вот только в данном, данном и данном случае просто малость ошиблись…
Но политические жертвы советского времени заведомо не виновны уже потому, что были судимы несвободным судом, всецело подчинявшимся деспотическому режиму. Противостояние ему — в любой форме — нормальное правосознание вообще не может считать преступлением, даже если бы такое противостояние было истиной, а не выдумкой. Реабилитированным — юридически и исторически, — в моем представлении, является только тот, кто действительно выступал против советского строя и, значит, никакому прощению советской юстицией не подлежал. Кто действительно замышлял свергнуть Сталина и хоть что-то для этого делал. Кто не стоял на коленях и не шел под пулю со здравицей Сталину на устах. То есть тот, кого нынешний — по духу такой же советский — суд, оставаясь в рамках советских критериев, был бы должен признать заслужившим сурового наказания. Даже посмертно. Вот этим героям — законная слава и вечное поклонение…
Боюсь только: в довоенной истории таких, кроме Рютина, найдется немного.
Зачем реабилитация Солженицыну? Зачем — Лихачеву? Зачем — Льву Разгону? Зачем Олегу Волкову, Варламу Шаламову, Юрию Домбровскому, Мейерхольду, Бабелю, Мандельштаму, Гумилевым — Николаю и Льву, Чаянову, Вавилову, миллионам других, тоже ушедших? Какой официальный орган смеет судить, чисты ли их имена? Какой печати, чьей подписи не хватает, чтобы признать их безупречно честными перед своей страной? Страной, а не бандой, присвоившей себе власть…
Заветные справочки нужны вовсе не им, не их потомкам, не их почитателям и друзьям. Они нужны судоплатовым. Тем, кто беспрекословно подчинялся преступным приказам, с гордостью исполнял свой чудовищный долг, а потом был действительно несправедливо осужден тем режимом, которому рабски служил. Пусть утешатся справками.
Поток писем, приходивших после моих публикаций на «исторические» темы, оказался более мощным, чем тот, что следовал за судебными очерками на злобу дня. Наступил уже конец восьмидесятых, потом начало девяностых годов, а самые ближайшие родственники замученных еще ничего толком не знали, что с теми произошло.
Когда на самом деле они погибли? Что конкретно им вменялось в вину? Кто их оговорил? Кто — терзал? Где их прах, которому можно было бы поклониться? Скрывались не только любые подробности того, что им вменялось в вину, но и дата, и место, и причина смерти. Все расстрелянные в день вынесения приговора, по новой кремлевско-лубянской версии, умирали, «отбывая наказание», от каких-то болезней — эта ложь содержится не только в справках, которые выдавали членам семьи, она проникла даже в энциклопедии, справочники, книги, посвященные иным из прощенных.