Подлый режим, уже стремившийся выглядеть респектабельно, все еще ограждал тайны мучителей и палачей, чувствуя себя не без оснований законным наследником издохшей власти, но ему было решительно наплевать и на добрые имена им убиенных, и на муки тех, для кого те убиенные были не арестантами номер такой-то, а мужем, отцом, братом, любимым…
Одно письмо я не мог не выделить из этого ряда — хотя бы уже потому, что творчество автора мне, как и миллионам наших сограждан, было очень хорошо знакомо.
«Глубокоуважаемый и дорогой Аркадий Иосифович! Давнишний и восторженный поклонник Вашей мужественной, подвижнической и высокоталантливой литературной деятельности, я глубоко взволнован и потрясен статьей „Процессы“. Я обращаюсь к Вам с убедительной просьбой позволить мне с Вами встретиться — хоть на самое малое и, разумеется, в любое удобное для Вас время, в любом месте. Сердечно Ваш Эдуард Колмановский».
Стоит ли говорить, что наша встреча состоялась на следующий день после получения мною его письма. Эдуард Савельевич пришел в редакцию и долго не мог начать разговор. Его мучила не столько одышка, сколько волнение. Не первой молодости композитор, песни которого пела вся страна, был подавлен и растерян. Отец его оказался среди жертв «культа личности», но никаких подробностей постигшей его трагедии Колмановский не знал. Справка о реабилитации — это все, чем он располагал. Справка, в которой не было ни слова правды, кроме подтверждения факта расправы с безвинным.
— Уже пора думать о вечном, — без всякого пафоса в голосе сказал Колмановский, — но мне особенно тяжело уходить, ничего не зная о том, как в этот же скорбный путь отправился мой отец. Хотя бы цветок положить у безымянной могилы…
Никаких указаний о допуске к архивным лубянским делам еще не было, но зато было ясно: капля действительно долбит камень, как напомнил мне однажды совсем по другому поводу Илья Эренбург. Каждый новый стук в заклепанную наглухо дверь чем-то способствовал ее будущему открытию. Как минимум — не сулил никаких неприятностей. Мы стали стучаться…
Несколько раз он мне звонил — лишь для того, чтобы сообщить о своем очередном неуспехе. Мои старания ему помочь приносили, кажется, лишь обратный эффект в этом ведомстве меня любили особо горячей любовью. Потом Эдуард Савельевич звонить перестал, и я не очень этому удивился: привык, что контакта со мной ищут, когда есть в этом прямая нужда. Не звонят — значит, нет и нужды. Или, проще сказать, все идет хорошо.
А потом пришла весть о его кончине. Я так и не знаю, удалось ли Эдуарду Савельевичу Колмановскому исполнить перед смертью свой долг перед отцом. Если не удалось, повинен в этом вовсе не он.
По причинам вполне понятным давали знать о себе жертвы террора, а не их палачи. Именно поэтому, вероятно, так привлекло письмо — нет, не самого палача, но человека, очень близко его знавшего. Тем более, что имя «героя» было мне хорошо известно.
В приговоре по делу Бухарина — Рыкова указано, что секретарем судебного заседания на третьем Большом московском процессе был военный юрист первого ранга А.А. Батнер. Если о самих судьях в громких делах — таких, как Ульрих и другие, не говоря уже о прокуроре Вышинском, — у меня были хоть какие-то сведения, то безликий Батнер оставался совершенно темной лошадкой. Да и какой мог быть интерес к человеку, игравшему в том знаменитом процессе лишь техническую, а, точнее сказать, декоративную роль: ведь процесс стенографировался, так что протокол, который вел секретарь, был и вовсе никому не нужен. Единственная реальная функция секретаря состояла в том, чтобы зачитать обвинительное заключение, а потом произносить ритуальное: «Суд идет, прошу встать». Но женщина, пожелавшая встречи со мной, обещала сделать безликого — «ликим». Имя его, как ни крути, попало в историю и хотя бы только поэтому привлекало внимание…
Я долго слушал ее рассказ — тайну своей жизни она многие годы носила в себе, никому не смея доверить. Попросил ее саму этот рассказ записать и прислать мне. Вот он — хотя бы в отрывках.
«…Когда в 1964 году я выходила замуж за Альберта Батнера, 1936 года рождения мне сказали, что его отец, Батнер Александр Александрович, пенсионер, полковник в отставке, имеет два ордена Ленина, сидел в сталинских застенках 8 лет — с 1946 по 1954. Подробности о его жизни я узнала от мужа, а еще больше от свекрови Антонины Петровны, доброй и скромной женщины, страдалицы при своем муже. Антонина Петровна была когда-то личным секретарем Ульриха, председателя Военной коллегии Верховного суда СССР, по-моему, даже больше, чем просто секретарем, на эту работу ее вроде бы устроил муж, было ей тогда около тридцати лет, и она была настоящей красавицей и, как могла, помогала делать карьеру мужу.
<…> В молодости мой свекор „рубал беляков“ в армии Буденного, а потом огнем и мечом устанавливал советскую власть в Туркестане. Со смаком бахвалился, как бился с басмачами: насиловал женщин, отрезал им груди, жег дома и людей в них. Никого не оставляли в живых, чтобы не было свидетелей, <…> Как-то встретил на улице своего друга, то ли буденовца, то ли по туркестанским боям, тот предложил ему работу в Верховном суде — такие, как ты, сказал он, верные и беспощадные, нужны органам. <„Органы“ и Верхсуд — обратим внимание — воспринимались как единое целое.> До перехода на эту работу Батнер уже успел забить до смерти свою четырехлетнюю дочь, больную воспалением легких, с температурой сорок, за то, что она не попросилась на горшок. Металлической пряжкой от ремня довел до такого состояния, что через сутки она умерла. Врача не вызывал. <…>
Все сотрудники военной коллегии жили в Москве в здании бывшей монастырской гостиницы на Софийской набережной. Общаться можно было только со своими сослуживцами, да еще с обслугой. При жене открыто ласкал и в общежитии, и на работе молодых девочек-секретарш и уборщиц, говоря: „Тонька — свой парень, перетерпит“. Устраивал себе „женитьбы“ на 2–3 месяца, разводился, это было тогда очень просто, опять возвращался к Тоньке — „своему парню“, она все терпела. А что было ей делать? <…>
Он был молодой, то ли 1902, то ли 1903 года рождения, но его в семье звали „дед“. Работал ночами, приходил, напивался и спал, не позволял дома подавать мозги, он их ночью видел в избытке. Со слов „деда“, секретарь военной коллегии имел право сам расстреливать (возможно, был обязан, точно не знаю), он этим правом всегда пользовался, иногда за ночь убивал до 150 человек, если, конечно, не врал.<…>
За процесс Бухарина получил орден Ленина, а второй за дела военных уже в 1940 или 1941 году. Как я поняла, он сам участвовал в расстреле Бухарина и его подельников. <…> В 1946 году его арестовали якобы за халатность, дали 10 лет. Но Ульрих выручил, он еще был в силе, Батнер отбывал наказание где-то рядом с Москвой, жена и сын ездили к нему на свидания.
<…> Когда после смерти Сталина его освободили, вызвали в ЦК, чтобы он рассказал про какие-то старые дела, ему известные, он испугался, сказал, что ничего не знает и не помнит, хотя ему обещали и ордена вернуть, и еще разные привилегии. Но он чего-то очень боялся. Предпочел получать минимальную пенсию, но чтобы про него забыли. Устроился кассиром на Ярославском вокзале. Я его знала близко целых 10 лет, до 1974 года, когда он умер. Знала его только жадным, грубым, жестоким. Развратничал до последних дней. Антонина Петровна не пошла его хоронить, и сын тоже, я одна его хоронила.
<…> Альберта я приняла сначала за несчастного сына несчастного отца — была наивной, верила только в хорошее. А он оказался точной копией отца, за моей спиной имел еще пять „жен“, развратничал с моей ближайшей подругой, наплевал на обоих своих сыновей (старший с тяжелым нервным заболеванием), да и не только на меня, но и на свою мать. Мы с Антониной Петровной жили душа в душу, я скорее за ней, а не за Альбертом была замужем, и ее хоронила. Я, а не сын.<…>