Он меня бросил через 20 лет совместно прожитой жизни, и теперь я рада, что он не общается со своими детьми, не развращает их. Больше всего боюсь, чтобы к ним по наследству не перешли задатки их деда. <…> Забыла сказать: Батнер Александр Александрович — из приволжских немцев, из Самары. Хотел обязательно стать русским и стал им. Для этого сделал все, чтобы, кроме него и сына, не осталось других Батнеров: всех до одного отправил под пули, вся родня выполона на корню, исчезла даже из архивов. Ее просто не было — и все! <…> Баруина Татьяна Александровна».
Предполагал это, редкое по нынешним временам (хотя бы за давностью лет), свидетельство прокомментировать. Но вижу, что никакой нужды в этом нет. Пусть говорит само за себя.
Сделаю лишь одно примечание. Мясорубочный конвейер Большого Террора работал безостановочно. 13 марта 1938 года на рассвете Военная коллегия огласила приговор по делу Бухарина — Рыкова, судьям дали один день на отсып, и сразу же после этого они приступили к рассмотрению очередных дел. 15 марта один из «тройки», Иона Матулевич, судил, среди прочих, поэта Петра Орешина и через пятнадцать минут «рассмотрения» приговорил его к расстрелу. Секретарем при Матулевиче был неизменный Батнер. Казнь состоялась в тот же день, — тогда же, 15 марта, после отклонения ходатайств о помиловании, расстреляли и всех осужденных на Третьем Большом московском процессе. В той экзекуции, как сказано выше, участвовал Батнер, юрист действительно первого ранга, а по совместительству — палач. Так что, вполне вероятно, он же и всадил пулю в затылок поэту Орешину. Принципиального значения эта деталь скорее всего не имеет, но упустить ее я не смог.
По существовавшим, а возможно, и еще существующим правилам, читательская почта хранится в редакции не то год, не то два, а потом за ненадобностью уничтожается. До поры до времени я не придавал этому никакого значения. Но вот — вспомнил как-то про одно любопытное письмо, к которому захотел вернуться, а его в редакционном архиве не оказалось: уже уничтожено. И я решил тогда завести свой архив. Спасти богатство, предназначенное к сожжению. Тем более, что письма становились все интересней, все содержательней, иные из них представляли собой оригинальные, порой даже блестящие, эссе — размышления о времени, о процессах, происходивших в стране, проекты переустройства гниющего на корню, дряхлеющего режима. Нормальная общественная жизнь отсутствовала, поделиться своими соображениями, особенно в глубинке, попросту не с кем, а потребность огромная.
«Так хочется поговорить, — писала мне из поселка Чильчи, Тындинского района, Амурской области Наталья Николаевна Глазкова, — а поговорить-то не с кем. Не о том, что с колбасой плохо, а что плохо с душой. Поговорить об обманутых поколениях. Обман этот уже заложен в генах и будет безжалостно корежить еще и следующее поколение. Возможно, и не одно.<…> Так хочется что-то сделать, участвовать в процессе очищения, который грядет, но что можем мы здесь, в глуши, вдали от тех мест, где делается история? Неужели при моей жизни так и не наступит время, чтобы можно было вслух, ничего не боясь, сказать то, что думаешь? <…> Дорогой писатель, пожалуйста, не опускайте руки, даже если Вам будет очень плохо, не уходите от борьбы, Ваша совесть и ум нужны многим честным людям».
Кто может остаться глухим, получив такое напутствие? А ведь письма с подобными мыслями приходили в огромном количествен — отовсюду!
Люди делились своей бедой, открывали душу, сплошь и рядом ни о чем конкретном не прося, никакой помощи не ожидая. «Очень, очень плохо на душе, — писала из Полтавы Клавдия Петровна Пихаленко. — Работа занудная, платят мало, продуктов в магазинах нет. <…> Но плохо на душе все-таки не от этого. Иногда посылают на помощь в колхоз, так я не могу надышаться, наслушаться, насытиться работой на земле. Не могу смириться — как ее топчут, как издеваются над ней. Дороги прокладывают прямо по полю, давят, мнут затраченный труд, плоды, когда можно было заранее предусмотреть проезды… Нет, я все не о том… Не могу налюбоваться на хлеба, на воздух, на дымок, на пенье петуха. Мне уже сорок, ну почему так непутево сложилась моя жизнь? С семьей все хорошо, я вполне обеспечена, но я же делаю не свое дело, а свое не делаю. Меня послали по распределению, вступила в партию, и вот все время подчиняюсь партийной дисциплине. Так надо! А вот так не надо! Зачем им нужно было меня сломать, почему обществу полезно, чтобы я делала не то, что люблю и умею, а прямо наоборот?»
Это умное, безыскусное и трогательное письмо было так же дорого, как письмо еще более безыскусное — из колхоза «Октябрь», села Потны, Алтайского края, от доярок Марии Силиной и Зои Казанцевой, письмо, адресованное в Москву, «писателю-журналисту Вазибиру» (так на конверте) и все равно дошедшее до адресата. «Мы каров кормим навозы убираим как яшаки а кто в начальниках жиреет и што с ними зделатъ вы все равно ни пишите потомучто боитись а мы боимси ищо больше дайти срочно атвет в литиратурки».
Таких писем было множество, ни срочный, ни «обычный» ответ ничем конкретным помочь их авторам не мог, но они давали представление о том, чем озабочены, отчего страдают, чего ждут люди в разных концах страны. И свидетельствовали о том, во что трудно было поверить: даже люди, которые скорее всего не читали, да и не могли читать, мои очерки в «Литгазете», каким-то образом про них узнавали и стремились вступить в диалог.
Сегодня стало поветрием ностальгически вспоминать недавнее прошлое, а нынешние беды и несправедливости относить исключительно за счет подлости новой власти. Эти плакальщики никогда не имели, как видно, той почты, которую имел я.
«Дорогой товарищ! — взывал ко мне Григорий Федорович Скалдин, слесарь-инструментальщик Кромского райотдела „Сельхозтехника“, Орловской области, член КПСС с 1921 года, участник гражданской, финской и Великой Отечественной войн. — Что же это такое? Жрать нечего, в магазинах пусто, за колбасой из туалетной бумаги наши рабочие ездят в Москву и там часами стоят в очередях, а партийным начальникам и их холуям все открыто, все им кланяются в пояс… Вот Вы пишете про это, но ведь не во весь голос, а надо-то во весь! Громыхайте! Я хоть и стар, а встану рядом с Вами, только подайте сигнал».
Еще один «участник трех войн, инвалид второй группы, инфарктник, есть и награды, в т. ч. „Красное знамя“, сейчас разнорабочий» — Ф.Я. Горлов (Барнаул, проспект Ленина, 113, кв. 6) — писал о том же: «Мне больно не то, что недоедаю, что влачу жалкое существование, да пусть хоть так, вот дожил же до 65-ти. Значит, и в таких условиях можно. Больно, что растоптали мои идеи, мои убеждения, все оказалось ложью, нас подло обманули, кроме громких (потому еще более оскорбительных) слов, ничего нет. И не было никогда. Вся жизнь коту под хвост».
«Уважаемый Аркадий, — запросто обращались ко мне не поставившие свои подписи („Фамилии свои писать не будем, а то нас тут сживут со света“) жители поселка Кавказский, Прикубанского района, Ставропольского края. — Вам, наверное, известно, что сейчас на косметику дефицит. К нам недавно привозили коричневую губную помаду. Весь ящик забрал райком. Теперь, кто мажется коричневой помадой, все знают — или работает в райкоме, или там родные и друзья работают. Или один другому — ты мне, я тебе. Сами себя выдают, дураки, и не стесняются…»
Таких посланий у меня сотни, я выбрал несколько наугад, а, если бы порылся в папках, нашел бы похлеще. Все они прошли фильтрацию в нашем отделе писем, получили регистрационные номера. Еще в недавние времена попали бы не к тому, кому адресованы, а через спецчасть прямиком пошли бы к лубянским товарищам — для принятия мер. Но лубянским товарищам эта работа обрыдла, сражаться со всей страной им было уже не под силу. «Софья Власьевна» издыхала, корчась в агонии и не имея ни малейшей надежды спастись.
Властителями дум становились писатели, обращавшиеся в своих книгах и пьесах к реально существовавшим, тревожившим людей проблемам. Росла почта прозаиков, драматургов, поэтов — об этом мне рассказывали многое коллеги. Но вряд ли она могла сравниться, пусть только в численном отношении, стой, которую получал я. Хотя бы уже потому, что тираж газеты составлял несколько миллионов и очерк, задевавший людей за живое, одновременно, а не с интервалом в несколько месяцев, порой даже лет, читала страна.