Все, сколько-нибудь интересное, я под разными предлогами стал оставлять у себя. В итоге, за многие годы такого собирательства, у меня оказалось свыше пяти тысяч писем. Исповеди, раздумья, сообщения о «нетипичных», «отдельных», «частных» случаях. Для социологов читательская почта никакого интереса не представляет, на ее основании они не могут сделать никаких научно обоснованных выводов. Для писателей и историков она бесценна. Когда-нибудь, я надеюсь, собранные мною письма помогут документально, на «человеческом» уровне, понять свое время, станут его зеркалом и дадут будущим исследователям важный материал для анализа и обобщений. География их обширна, социальный состав авторов разнообразен, хронология велика: четверть века!
Работая над этой книгой, я просмотрел несколько папок — не мог оторваться от писем, хотя эпоха, их породившая, конфликты, волновавшие моих корреспондентов, вроде бы уже позади. Было велико искушение цитировать их до бесконечности: что ни письмо, то судьба.
Многие полны таких восторгов и обожания, что, читая, я смущался себя самого, боясь увлечься и поверить всерьез в то, что там про меня написано. Тем более, если исходят эти восторги от людей, несклонных к праздной риторике и чрезмерной сентиментальности: от академика С.В. Вонсовского из Свердловска, оттуда же — от члена-корреспондента Академии наук, известного юриста С.С. Алексеева, генерал-лейтенанта В.Л. Копылова (Москва), ленинградского кинорежиссера Виктора Трегубовича, доктора юридических наук, профессора В.Я. Ионаса («Какое счастье, — писал он, — что Вы умеете не только защищать диссертации, но еще и людей») или профессора Левана Гвелесиани из Тбилиси… Глубоко тронули письма бывших студентов, которым я преподавал в разных вузах Москвы, однокашников, с которыми сам вместе учился, — иных разбросало по разным уголкам нашей, тогда еще необъятной, страны.
И все же гораздо важнее те письма (их не так уж и мало), где мне предъявлялись упреки. Одно из них, принципиально важное, на мой взгляд, заслуживает того, чтобы вынести его на читательский суд. В правоте своей я не уверен, но позиции не изменил и готов выслушать любое мнение, идущее вразрез с моим.
Привожу полностью письмо, полученное мною 23 октября 1987 года. С его автором — доктором наук, профессором Александром Яковлевичем Лернером я был раньше немного знаком: он приходил ко мне за консультацией по авторскому праву, когда я еще работал в адвокатуре. Потом долгие годы, чуть ли не тридцать лет, о нем не знал практически ничего. И вот — получил письмо.
Дорогой Аркадий Иосифович!
Ваша публицистическая деятельность снискала Вам уважение и признательность миллионов людей, славу борца за справедливость, разоблачителя подлецов, которые в корыстных или карьерных целях губят людей, отнимая у них достоинство, свободу, а иногда и жизнь. Все мы с огромным интересом и восхищением читаем Ваши статьи, такие глубокие по содержанию, искренние, эмоциональные и такие блестящие по форме.
Но положение героя борьбы за гуманизм, за моральную чистоту и законность это не только лавровый венок, это также тяжелая обязанность и высокая ответственность перед собой и перед людьми, которые хотят видеть в Вас бескомпромиссного борца за справедливость. Ваше положение обязывает Вас не уклоняться от вмешательства в болезненные социальные явления, в язвы общества, возникающие на почве произвола и беззакония.
Моральный климат в стране, как сейчас признают многие честные люди, сильно пострадал не только от лжи, но также и от умолчаний. Сейчас уже всем ясно, что фигура умолчания является одним из опаснейших видов обмана и предательства.
В связи с этим мне хочется задать Вам вопрос. Как можете Вы с Вашим горячим сердцем, нетерпимостью к беззаконию, высокой моралью и публицистическим талантом оставаться безучастным к страданиям тысяч и тысяч людей, подвергающихся издевательствам со стороны своры циничных чиновников? Речь идет о многих тысячах так называемых «отказников» — евреев, которым на протяжении многих лет отказывают в их бесспорном праве на выбор страны проживания. Эти люди подвергаются гонениям, остракизму, судебным и внесудебным преследованиям, многие были осуждены на длительные сроки заключения за вымышленные преступления.
На протяжении многих лет отказники вынуждены жить во взвешенном состоянии, без работы по специальности, зачастую без достаточных средств к существованию, гонимые и преследуемые, они даже не имеют реальной возможности обжаловать несправедливые решения и добиться, по крайней мере, того, чтобы им назвали срок, когда их каторга окончится.
Не пробуждают ли в Вас чувства добрые <намек на мой очерк, который таки назывался: «Чувства добрые»> и милость они, хотя и не падшие, но растаптываемые беспощадной и злой бюрократической машиной?
Подумайте, имеете ли Вы право не касаться этого вопроса?
Глубоко уважающий Вас
Александр Лернер,
профессор, отказник с 1971 г.
Мне было нелегко читать это письмо, особенно потому, что поставленный в нем вопрос — не конкретный, касающийся отказников, — а в гораздо более широком контексте я сам себе задавал множество раз. Кроме судьбы тех, кого насильственно заперли в советских границах, было множество других ситуаций и судеб, которые требовали реакции, внешнего проявления тех чувств, которые я испытывал. Чехословакия, психушки, изгнание неугодных, беспардонная, хамская клевета в печати на достойных людей… Травля инакомыслящих… Еще раньше — обратная сила закона для применения смертной казни, откровенно антисемитская кампания, обращенная против «фарцовщиков» и «валютчиков»… Да мало ли! Каждый день приносил нечто такое, с чем не могла смирился совесть.
Все хорошо знают, как ответили на это сотни (наверно, и тысячи) мужественных, лишенных постыдного «благоразумия» людей. История диссидентства, или, проще говоря, Сопротивления, известна, хотя бы в общих чертах, — воспроизводил ее здесь не имеет смысла. Люди пишущие проявили свою потребность в свободе слова, обратившись к явлению, вошедшему в историю под именем «самиздат». Роль, которую он сыграл в борьбе с Системой, несколько приблизил ее крушение, — об этом много написано, а будет написано еще больше.
Но история наша началась не вчера. Давно известно, что несправедливому режиму противостояли, не конфликтуя друг с другом, не отвергая друг друга, бесцензурная и подцензурная публицистика. Герцен не отменял Некрасова и Щедрина, «Колокол» — «Современник» и «Искру», и точно так же блистательный «Континент» не заменял, не мог и не должен был заменил «Новый мир».
У «легальных» и «нелегальных» — у каждого — были свои плюсы и свои минусы. Нелегальные не выбирали слов, не уклонялись от жестких и категоричных выводов, называли вещи своими именами, но уступали легальным в широте аудитории, значительная часть которой все еще верила дозволенному печатному слову больше, чем рукописному, а среднее звено аппарата (практически самое важное) не опровергнутую сверху публикацию вообще воспринимало как руководящее указание.
Завоевав редкое, до поры до времени исключительное, положение в той журналистике, которая доходила до десятков миллионов людей, выступая на газетной полосе с тем, что открывало людям глаза и вызывало их на такой эмоциональный отклик, могли я позволить себе лишиться не имевшей тогда аналогов, уникальной трибуны? «Ты на своем месте» — я всегда помнил эти слова Булата. Как мог я последовать призывам профессора Лернера, оставаясь на этом месте? Какой редактора? какая цензура пропустили бы, даже в иносказательной форме, выступления в защиту отказников? Стало быть, высказаться по этому вопросу я мог лишь в самиздате. Но высказывавшихся там и без меня хватало с избытком.
«Все мы с огромным интересом и восхищением читаем Ваши статьи…» — писал профессор, положительно, стало быть, отзываясь о подцензурной моей публицистике. Чтобы он (и «все мы») впредь прочитал, если бы я «коснулся» (каким образом? где?) того вопроса, который он поставил?