Альтернатива была такой: уйти в «нелегалы», стать одним из авторов самиздата или остаться на том месте, куда кто-то другой шел бы еще долгие годы. Мог бы и не дойти. А как было предать те сотни людей, жертвы гонений, которых на этом месте, благодаря этому положению, удалось спасти, смягчить их участь, оградить от наветов? Имело ли смысл пренебречь такой уникальной возможностью — только ради того, чтобы годы спустя ходить с гордо поднятой головой как бескомпромиссный борец?
Что я выбрал, — известно. Прав ли я был, — в этом до сих пор не уверен. И однако же — повторю: мне кажется, поступил правильно. В этом меня убеждают все те же тысячи писем, которые ретроспективно дают представление о том, как, под чьим влиянием росла социальная зрелость миллионов людей, что заставляло их обобщать «отдельные случаи», с каким трудом складывалось так называемое общественное мнение — феномен, не существовавший в советской действительности десятки лет.
Впрочем, я допускаю, что на этот счет могут быть и другие мнения. Советская власть умела загонять не расставшегося с совестью человека в такие ловушки, из которых абсолютно желанного, бескомпромиссного, выхода не было. Чем-то приходилось все равно поступаться.
Через несколько месяцев после письма ко мне профессор Лернер получил разрешение на выезд. Не знаю, как дальше сложилась его судьба и прочтет ли он эти строки. Если прочтет, буду искренне рад, пусть только заочной, встрече с ним.
У меня была мысль включить в эту книгу гораздо больше писем из моего огромного архива. Но от этой идеи пришлось отказаться, отложив ее осуществление до другой книги, — в ней предстанет уже не столько моя жизнь, сколько жизнь страны, ожидающей перемен, ее людей, рассказывающих о самих себе. Может быть, эту книгу удастся еще написать.
Две огромные папки составляют письма из-за рубежа: от моих читателей, от тех, кто так или иначе встречался со мной вдали от дома. Собранные вместе, они показали бы, как виделась разными людьми, в разных странах наша действительность, как воспринимали они наши социальные катаклизмы. Об одном письме — не только из-за экзотичности места проживания автора — хочется рассказать.
Письмо пришло из города Фор-де-Франс, «столицы» крошечной Мартиники — заморского департамента Франции. Его автор — учитель начальной школы Жюль Франжье. В письме — вопрос, ради которого оно и написано: «Так можно ли уже у вас критиковать Ленина?». Его не понять, если не объяснить, чем вопрос этот вызван.
В апреле девяностого года редакции нескольких газет и журналов, выходивших на острове, пригласили меня приехать для публичных лекций и выступлений в различных аудиториях, в том числе и университетской. Название острова сопрягалось у меня лишь с известной некогда песенкой, где была и такая строчка: «Бананы ел, пил кофе на Мартинике…» Ни бананы, ни кофе сами по себе диковинкой не были, но как не отведать их именно на том острове?! Отказаться не смог…
Меня встретила не только удушающе влажная жара, но и удушающе жаркий прием. Ни один человек, кроме тех, кто инициировал мой приезд, меня здесь, конечно, не знал — я был просто живым воплощением тех перемен, которые происходили в далекой России и за которыми внимательно следил и даже на этом, затерянном в океане, клочке суши. «Добро пожаловать, господин Перестройка!» — было написано на огромном транспаранте у входа в здание аэропорта. «Привет господину Аркадию Ваксбергу — Голубю Перестройки!» — на другом, при въезде в город. «Перестройка на Мартинике» — под такой шапкой выходила одна из страниц главной ежедневной газеты департамента в течение всех двенадцати дней, что пребывал я на острове,
Смешно было бы относить чрезмерность этих приветствий лично к прибывшему гостю. Интерес к нашей жизни был огромен, а ни один человек «оттуда» в последнее время здесь не появлялся, и его появления, кажется, не предвиделось. Вообще-то на острове — почти не различимой точке на карте — отнюдь не чувствовалось оторванности от внешнего мира: там шла бурная дипломатическая и светская жизнь. Из более чем сорока консульств, дислоцированных в Фор-де-Франс, три (британское, голландское и шведское) устроили в мою честь приемы — лишь для того, мне кажется, чтобы на них перебывали все иностранцы, находившиеся тогда на Мартинике. Местная элита собиралась еще на приемы, устроенные комиссаром республики (главой исполнительной власти), местным парламентом и мэром столицы, на один из них специально прилетал даже мэр города Бас-Тер из соседнего заморского департамента Гваделупа. Вопросы были всюду одни и те же: неужели это верно, что угроза ракетного нападения миновала? Советский Союз действительно сближается с Западом? и в нем больше не будет ГУЛАГА? и можно будет свободно ездить — туда и оттуда? отменят цензуру? разрешат частную торговлю? допустят многопартийность?
Каждый ответ встречался аплодисментами. Даже невозмутимые дипломаты — все до одного — подходили чокаться с бокалом шампанского в руках, поздравляли, желали успехов. Зато в университете атмосфера оказалась иной: студентов и профессуру весьма левой ориентации больше всего интересовало, как перемены в нашей стране отразятся на положении соседней Кубы. Свобода, по их мнению, была именно там, а не в горбачевской России, и вот теперь новая советская власть могла угрожать этой «свободе»: о том, что для поддержки кастровского режима у Москвы нет желания, а главное денег, знал весь регион. Коли я был здесь «голубем перестройки», то и отвечать за нее предстояло мне.
На финальную публичную лекцию в самой большой аудитории города собралось полторы тысячи человек. Я слегка оробел, увидев устремленные на меня три тысячи — почти исключительно черных — глаз. По вопросам и по реакции зала на мои ответы можно было понять, что зал расколот надвое: красных, а главное розовых, здесь было никак не меньше, чем тех, кого эти цвета отвращали. И однако же все они дружно смеялись над бородатыми (для меня) анекдотами, которыми я старался снять напряжение в зале. Но то, что случилось под занавес, превзошло все мои ожидания, и, честно говоря, я до сих пор не понимаю, чем вызвал безумный хохот гигантской зрительской массы, которая пришла отнюдь не на эстрадный концерт. Будь я сатириком, мог бы счесть успех моего «номера» небывалым триумфом.
Записки там не в чести — вопросы задаются вслух. Кто-то неразличимый (я увидел лишь пунцовый галстук и платочек, торчавший из кармана кремового пиджака) спросил с балкона: «А Ленина теперь можно критиковать?» Зал замер. Наступила поистине мертвая тишина. Сидевший рядом журналист Луи-Александрин, который вел этот вечер, впился в меня глазами, ожидая, как видно, чего-то невероятного.
Размышлять было не о чем — я ответил с той деловой серьезностью, с какой вопроси был задан: «еще нет».
И обрушился шквал! Сплошная темная масса, которая была перед моими глазами, всколыхнулась, рухнула, затряслась от безумного хохота. Слившись в единый хор, гортанные звуки, исходившие из полутора тысяч глоток, казались раскатами грома. Стены не рухнули, но мне показалось, что наступил апокалипсис. В довершение ко всему, словно по замыслу великого режиссера, на мгновение в зале погас свет. Безумный хохот продолжался в сплошной темноте — только стал, по-моему, еще более громким. Потом мне объяснили, что моментальные «перебои» со светом порою случаются и ни у кого не вызывают испуга. Но на этот раз свет был вырублен очень кстати: мизансцена — нарочно не придумаешь…
Насколько я понял, Жюль Франжье, автор письма, как раз и был тем господином в кремовом костюме, который задал тот сакраментальный вопрос. Потом он ко мне подходил, взял визитную карточку, но разговора не получились — меня тянули на очередное светское мероприятие. Что так позабавило всех этих людей, — никто не мог тогда объяснить. Но, видимо, за этим вопросом что-то все-таки было, на какие-то островные реалии, мне не известные, он наложился.
Накануне моего отъезда большой обед закатил у себя самый знаменитый «островитянин» — известный Франции, а не только Мартинике, поэт и драматург Эме Сезер: уже тогда ему было под восемьдесят. В его загородном доме, в горах, на огромной террасе, откуда островная столица предстала во всей своей красоте, собралось человек двадцать. Быстро выяснилось, что среди них лидеры партий, существующих на Мартинике, — получилась своеобразная межпартийная конференция: я был лишь поводом, который дал им возможность собраться.