Уже под конец один из гостей задал вопрос: «Каковы, на ваш взгляд, перспективы коммунизма в перестроечном Советском Союзе?» — «Надеюсь, нулевые», — ответил я с полной искренностью и с полным серьезом, не видя необходимости искать обтекаемых выражений. Лицо гостя вытянулось, взгляд остановился — я, кажется, опять сморозил что-то не то. Но Сезер счастливо улыбался, другие гости дружно кивали, а двое даже сопроводили мой ответ одобрительными хлопками.
Задавший вопрос гость, не дожидаясь десерта, исчез, ни с кем не простившись. Даже с хозяином дома. Это был генеральный секретарь мартиникской компартии Анри Николя — в ее составе, по-моему, не было и ста человек. Мне сказали, что этот товарищ посетил все мои выступления. Слушал — и не верил своим ушам: человек из Москвы говорил вовсе не то, что генсеку всегда внушали в той же Москве, где он бывал множество раз.
Его привечали у нас, как главу государства. Как очень желанного и очень любимого гостя. Его обслуживала кремлевская челядь, он жил в роскошных партийных апартаментах, лечился в лучших санаториях, кайфовал на крымских курортах в таких условиях, которые вряд ли были доступны любому другому на его родном экзотическом острове.
Все члены местной компартии, вес которой и впрямь был нулевым, вместе с семьями тоже пользовались дармовыми благами Москвы, многое стали выпускниками университета Патриса Лумумбы. Не только обучение, но и полет, и пребывание в советской столице, сколько бы оно ни длилось, им не стоили ни одного франка. За это пришлось подвергнуться обработке в надлежащем партийном духе: бесплатный сыр, как известно, подают лишь в мышеловке. Так что для смуглых братьев-товарищей с Наветренных островов «научный коммунизм» был воплощенной реальностью. Похоже, они искренне верили в бутафорские миражи.
Денег на свою пятую колонну в Москве не жалели. Пользу она приносила — теперь этого не скрывают даже у нас.
Неужели и на Мартинике кремлевско-лубянским политическим гангстерам было нужно такое полчище дармоедов? Если бы мне там не встретился во плоти опереточный вождь коммунистов, такой вопрос предо мной, вероятно, не встал бы.
Но он встал, и я его задал.
Ответил хозяин дома — Эме Сезер:
— Даже без самого малого зернышка не бывает кучи. Мартиника — часть Франции, ее жители имеют все права в метрополии. Значит, куда-то внедрятся. И пригодятся. Денег у вас много, сорить ими не жалко. Но вы их тратите зря: все друзья Москвы под контролем. По крайней мере, здесь, на Мартинике…
Я подумал тогда: почему их так мало, местных друзей Москвы? Записались бы в коммунисты, жили бы припеваючи — хоть раз в году! Пусть даже — раз в жизни!
— За что вы плохого мнения о моих земляках? — с укором спросил Сезер. — Разве все продаются?
Не был ли хохот, сопроводивший мою невинную реплику «Еще нет», отголоском идейных битв, шедших на крохотном островке и не доступных пониманию гостя из далекой, огромной страны?
Ленин, красовавшийся на значках, которые носили здешние коммунисты, вызывал у «не продавшихся» не раздражение, а насмешку. А смех несет очищение.
Смех это здоровье — такова древняя мудрость. Тот, тысячеустый, звенит в моих ушах до сих пор. Поднимает дух. И вселяет надежду.
Еще одна папка писем. Самая тощая, но не менее содержательная. Писем, которые могли бы, возможно, повернуть мою жизнь в другую сторону. Но искушению я не поддался. И очень этому рад.
Первым — хронологически — в тощей папке лежит письмо из Международного общества прав человека, точнее Московской группы этого общества, созданного в 1972 году во Франкфурте-на-Майне. «4 января 1989 года, — сказано в письме, — на Совете гражданских инициатив в Советском Комитете защиты мира одобрено выдвижение Вас в качестве кандидата в депутаты Верховного Совета СССР. В Совете гражданских инициатив представлены различные общественные организации: „Вахта мира“, „Общее дело“, „Народное действие“, „Народный фронт“, „Свободный труд“, „Космос“, „Неосфера“, „Экология, XXI век“ и Комитет социальной защиты. Мы предполагаем Вашу регистрацию в качестве кандидата по месту работы или по месту Вашего жительства. Поддержка населения гарантируется. Ваше имя известно миллионам читателей „Литературной газеты“. Всю организационную сторону берем на себя, для нас это будет приятная, почетная миссия…»
Была назначена и встреча с организационным советом: 11 января, 17 часов, в Советском Комитете защиты мира. Я еще не успел никак отреагировать на это приглашение, как пришла телеграмма: «Объединение политических клубов города Чебоксары просит Вашего согласия баллотироваться кандидатом в депутаты Верховного Совета СССР от Чебоксарского округа. Предвыборная встреча с избирателями назначена на 19 января».
До конца месяца были назначены такие же встречи в Пензе, Оренбурге, Владимире, Рязани, Воронеже, Кустанае и Виннице. Общественные организации и производственные коллективы этих городов тоже просили дать согласие баллотироваться по их округам. География не удивляла: именно там разворачивалось действие моих очерков, после появления которых ни в чем не виновные получали свободу, преступники отправлялись в тюрьму, а попустители и покровители, демагоги и прохиндеи лишались своих вельможных кресел.
Трогательное и забавное письмо пришло из Хабаровска. Точнее — копия письма, адресованного в ЦК. Различные партийные организации этого областного центра просили включить меня в список депутатов от КПСС. Им даже в голову не приходило, что автор тех публикаций, которые влияли на судьбу многих партийных бонз, и вовсе был беспартийным. А журнал «Огонек» — еще того хлеще! — опубликовал тогда же читательское письмо-обращение все к тем же партийным товарищам: просьбу назначить меня министром юстиции…
Я бы соврал, сказав, что эти письма, телеграммы и публикации оставили меня равнодушным. Конечно же, они принесли много приятных минут и добавили гордости за труд публициста — мой и множества моих коллег и друзей, — труд, который находит у наших людей такой благодарный отклик. Однако же ни одно, столь лестное для меня, предложение принять я не мог. Мамы уже не было в живых, но она меня бы одобрила — я выполнил ее давний завет: никакого участия в практической политике! И никогда, никакой службы в государственных учреждениях! Ни в каких! Ни на каком посту…
Совсем не потому, что депутатство или чиновная служба плохи сами по себе. Просто для этих трудов я не создан. Мне не было нужды ходить во власть — я к ней никогда не стремился, а, обладая ею даже в ничтожных размерах, не знал бы, что с нею делать. Судьбой дана мне иная задача: смотреть и видеть, наблюдать и писать. Вступаться за правду, порой обращаясь для этого к тем же властям, но самому в их круг не входить: там не мое место.
Прошли годы, и один преуспевающий бизнесмен, начинавший как журналист, сочувственно попенял мне: «Зря вы тогда отказались пойти в депутаты. Сейчас были бы миллионером». Бог уберег и от этого.
С чисто профессиональной точки зрения я, наверно, был бы более компетентным законодателем, чем ринувшиеся на депутатские скамьи и в большие верха поэты, композиторы или артисты. Даже — чем физики-химики, «организаторы производства» или преподаватели диамата. Но — им очень хотелось, а мне — очень не… И каждый из нас своего добился. «Дай рвущемуся к власти навластвоваться всласть» — просил Господа в «Молитве Франсуа Вийона» Булат Окуджава. Господь, кажется, внял его просьбе. Что из этого вышло, мы знаем.
Глава 36.
Агония цензуры
Июль восемьдесят седьмого я снова провел на Рижском взморье. Последний раз вместе с мамой. Из Софии приехала дочь, — втроем, и притом надолго, мы собирались не часто. Предстоял безмятежный отдых среда сосен и дюн. Места в доме творчества не нашлось, но о нас позаботился мой друг Гунар Цирулис — получилось нисколько не хуже: в «люксе» гостиницы «Юрмала» у каждого оказалось по комнате, а в просторной гостиной стоял роскошный рояль — ни разу, увы, не раскрытый, но зато придававший жилью особо респектабельный вид.