Зашел ко мне как-то Даниил Гранин — он жил тогда в Дубултах, в писательском доме, — мы сидели на балконе и обсуждали всех волновавшую злобу дня.
— Посмотри, как быстро развенчали Сталина, — сказал Гранин. — События развиваются, а ты в стороне. Пора браться за остальных, пока опять не дали отбой.
— Ты кого имеешь в вицу? — спросил я, понимая, что разговор идет не «вообще», а совершенно конкретно. Как сказали бы в те времена: творческий разговор.
— Вышинского, например. Ведь о нем еще ничего не написано. Тебе и карты в руки. Только не тяни…
Мудрый совет запал в душу. Точнее — лег на готовую почву. Ведь я долгие годы жил с этим именем в памяти. Столько читал о Вышинском! Столько помнил и знал! Так мечтал о нем написать. Правду, а не агитку — на потребу очередному зигзагу в Кремле. И не догадался, что час-то настал…
Поздней осенью мы снова встретились с Граниным — в Ленинграде.
— Ну, когда почитаем? — ехидно спросил он, подчеркнув тем самым, что тот наш разговор вовсе не был случайным. — Где твой Вышинский? Все пишешь?..
— Пишу, — соврал я, озабоченный тогда совершенно другим. Незадолго до этого я узнал, что Ассоциация «Великобритания—СССР» приглашает меня на серию лекций о перестройке, а Иностранная комиссия Союза писателей твердила, как водится, что никакого приглашения нет. Из Ленинграда, где шла работа над моим новым сценарием, я регулярно звонил в Москву, получая один и тот же ответ: приглашение не получено. Зарубежными поездками я не был никогда обделен, очередная, пусть даже и в Англию, прибавить уже ничего не могла, но внутренний голос говорил о другом. О том, что на этот раз предстоит не просто очередная.
Директор Ассоциации Джон Робертс, с которым тогда еще я не был знаком, приезжал специально в Москву, чтобы собрать подробную информацию о будущем госте. Не у чиновников, а у людей с репутацией безупречной. Белла Ахмадулина, Миша Рощин, кто-то еще — из тех, кого он знал и кому верил, — дали мне, видимо, вполне приличную аттестацию, и он, еще больше уверовав в важность визита, стал нажимать на Союз писателей — когда же приедет наш гость? Какое-то время возня еще продолжалась, потом, наконец, мне сообщили, что и приглашение есть, и «добро» на поездку. Лишь тогда, успокоившись, я взялся, наконец, за Вышинского: ситуация в стране менялась стремительно — в лучшую, разумеется, сторону, — казалось, что никаких препятствий не будет, что можно писать без внутренних тормозов.
Статья «Царица доказательств» была поставлена в номер газеты от 14 января 1988 года. Седьмого января, к концу рабочего дня, все тот же Изюмов порадовал меня сообщением, что публикация «отодвинута» на неведомый срок: вмешалась цензура, притом на самом верху. Благополучно сошедшая с рук история очерка о крымских гробокопателях побуждала начальство быть откровенным — в меру, конечно, партийных традиций. Имя запретителя уже не скрывалось. Оказалось, решение принял В.А. Солодин — крупная главлитская шишка: в этом кошмарном ведомстве он возглавлял управление по контролю за общественно-политической и художественной литературой. Опять цензура! Все время цензура… Всего через несколько лет он станет ее «разоблачителем», выступая на престижных демократических конференциях с рассказами о том, как был вынужден (разумеется, вынужден) душить литературу и любое свободное слово.
Соблюдать негласные правила уже до смерти осточертело. Чувствовать себя вечным рабом стало невмоготу. Время сделало крутой поворот, наглость душителей, которые все еще думали, что они на коне, требовала немедленных действий. Миша Шатров давно наловчился в борениях с советской цензурой — мне был нужен его совет.
Дома его не оказалось: он уехал уже в ЦДЛ — вести вечер Юрия Афанасьева. Взяв сверстанную полосу со статьей, я помчался туда же. Сказать, что Большой зал был переполнен, значит не сказать ничего: сидели в проходах, на ступеньках, стояли у стен. Юра и Миша приехали с опозданием, притом не одни. Их сопровождали делегация американских парламентариев во главе с сенатором Бредли и никак не меньше десятка иностранных журналистов: в те годы любое выступление Афанасьева предвещало сенсацию. По дороге в зал я успел отдать Шатрову газетную полосу и шепнуть: «Статью запретила цензура. Что делать?». «Обсудим. Но не сейчас же…», — ответил он и поднялся на сцену.
Я смутно вспоминаю, о чем в тот вечер говорил Афанасьев. Наверно, о чем-то исключительно важном: то и дело его речь прерывалась аплодисментами. А я неотрывно следил, как Шатров читал на сцене мою статью, все время хватаясь за голову, хотя его-то уж эта статья ничем удивить не могла. Вдруг, оторвавшись от листа, он стал вслушиваться в речь Афанасьева. Юра говорил в тот момент, что первейшей задачей перестройки является отмена цензуры и что к ней, к этой отмене, дело как раз и идет. Шатров его перебил:
— Мне кажется, до отмены еще далеко. Вот перед вами (он показал всему залу мою злосчастную полосу) статья, которую нам предстояло прочесть в «Литературной газете» 14 января. Аркадий Ваксберг, «Царица доказательств», о прокуроре Вышинском. Но мы ее не прочтем: запретила цензура. Так что радоваться пока еще нечему. Простите, Юрий Николаевич, что я прервал вас. Пожалуйста, продолжайте.
Зал тревожно затих. Тишина эта, помню отчетливо, поразила меня больше всего. На фоне происходивших в стране событий, в той приподнятой атмосфере ожидания перемен, о которой только что говорил Афанасьев, информация Шатрова оказалась ушатом холодной воды. Когда объявили перерыв, вместе с толпой из зала вышли и несколько моих товарищей по редакции. Они боялись смотреть мне в глаза, понимая, что завтра же разразится скандал и что я совершил поступок самоубийцы.
Скандал действительно разразился, но пока что еще не у нас: иностранные журналисты оказались оперативнее. Наутро о последних конвульсиях издыхающей советской цензуры сообщили все ведущие газеты мира. В моем архиве — вырезки из «Нью-Йорк таймс» и «Вашингтон пост», из «Индепенденс», «Дейли телеграф» и «Гардиен», из «Монд» и «Фигаро», из «Эль Паис» и «Коррьере делла сера». Думаю, они легли тогда не только на мой стол.
В редакции молчали: это было затишье перед бурей. Я делал вид, что ничего не произошло, продолжая заниматься текущими делами и никому не напоминая о судьбе запрещенной статьи. Еще через день стали раздаваться звонки знакомых и даже незнакомых людей. Все уже прочитали статью — она, как оказалось, пошла по рукам: самиздат работал безотказно и набирал обороты. Положение, в котором оказались редакционные боссы, было глупейшим: не реагировать они не могли, а как — указаний, видимо, не поступило. Заготовок на такой поворот событий не было ни у кого, а на быстрые решения внештатной ситуации бюрократическая машина вообще не способна.
«Царицу доказательств» был готов немедленно поставить в номер — главный редактор «Огонька» Виталий Коротич. Об этом сразу же стало известно и в нашей газете. Мышки суетливо забегали. Закулисная война продолжалась.
Поздним вечером один сотрудник редакции, от которого я меньше всего мог ждать действенной помощи, попросил по телефону о немедленной встрече. Он случайно подслушал доверительный разговор собравшихся «замов». «Готовьте приказ об увольнении», — повелел первый не первому, то есть заму рангом пониже. «Формулировка?» — деловито спросил не первый, даже не думая возразить, хотя именно он курировал те публикации, что сделали «Литературку» всемирно известной, и именно он пожинал лавры за их успех. «Нарушение правил работы с редакционными материалами, самовольный вынос их из стен редакции» — такой состав преступления нашел Изюмов, забыв про то, что так называемый «редакционный материал» был моей, а не чьей-то чужой статьей и что, стало быть, с ней я мог делать все, что захочется. Только я, и никто другой…
Тот, не первый, видно, все-таки устыдился. Внес поправку, которая должна была, по его мнению, подсластить заготовленную пилюлю. Он предложил сначала вручить мне премию за хорошую работу в только что истекшем году и лишь потом — приказ об увольнении: такая форма «объективности» водилась, как видно, в партийно-комсомольских кругах. «Ладно, — согласился Изюмов, — пусть так. Вызывайте Ваксберга на редколлегию. Потребуем от него объяснений, соблюдем все правила и — уволим».