Серая комната. Алая лента. Смерть в глазах сестры.
Ему не хочется жить в мире, где существуют такие воспоминания, и в то же время эти воспоминания — всё, что Сугу хранит о себе и может о себе рассказать. Он может быть хоть чем-то. Он может постараться и стать хоть кем-то. Но всё кажется настолько бессмысленным, что на морозе сковывает лёгкие, едва удаётся дышать. Сугу поправляет воротник куртки, возвращаясь из отделения. Он больше не хочет выходить на улицу. Он больше не хочет видеть этот проклятый серый мир.
Садится на лавочку в парке — сил не хватает пройти дальше. Сидит и мёрзнет, смыкает веки, не хочет двигаться. Он обязан жить ради сестры, и эта ответственность единственная удерживает его на плаву. Но — чёрт! — как же ему плохо, плохо, плохо! Сугу уже не может чувствовать. Он не знает, боль это или полное безразличие. Ему не хочется возвращаться в реальность, в которой его жизнь сломана и не допускает починки.
Он больше не хочет выходить на улицу — благо, сестра не выгоняет. Сугу шагает по безлюдному узкому проспекту, в шею дует холодом, короткие волосы покрываются налётами шутливого инея. Снег начинает мягкое падение, каждое соприкосновение с поверхностью отзывается шорохом. Сугу вновь где-то присаживается и так остаётся, полуприкрытыми глазами наблюдая за миром вокруг. Он вышел без очков. Остаётся надеяться, что не потеряется, а то с ним всё возможно. В телефоне, спрятанном в кармане куртки, стоит навигатор, Сугу сам его дорабатывал. Да и так ли сложно заплутать в родном городе?
Но старый район он почти не знает. Как и не подозревал, что тут такой волчий холод по сравнению с центром.
С людьми в NOTE Сугу контактирует по вынужденности. Среди них есть взрослые, но в Октябрьском отделении — сплошные ровесники. Те двое, что объясняли про «странности», а ещё какой-то механик с южной внешностью и грубыми манерами — сразу полез с предложениями дружить, больно он Сугу сдался. Люди… ему не интересны. Он просто не хочет больше с ними водиться. Если можно было бы изолироваться от общества насовсем, он бы так и поступил.
— Э-эй! — мягко и вежливо. — Вы не замёрзли тут?
Сугу приоткрывает глаза. Напротив него стоит, чуть наклонившись, кто-то, но без очков нельзя разобрать. Разговаривать не хочется, и Сугу мрачно отводит взгляд — всё равно бесполезно. Видимо, уловив движение, человек всё же радуется.
— Не по погоде одеты, чего это вы? — Голос выше, чем ожидалось. Это девушка? Только этого ещё не хватало.
— Не твоё дело, — отрезает он сухо, но невидимую собеседницу так просто с толку не сбить.
Она как ни в чем ни бывало копается в сумке, бормоча про неудобные варежки, затем чуть оборачивается: он уже наблюдает, хоть и видит лишь силуэт. Становится ближе, и так Сугу может её разглядеть. Действительно, девочка… или девушка — она почти что его сестре ровесница. Она в светло-серебристой курточке, чёрных джинсах и сапожках. Поверх куртки — широкий белый шарф. Из-под белой шапочки высовываются, обрамляя лицо, чёрные пряди. Смотрит участливо и дружелюбно, но Сугу-то всё равно — пока она не снимает шарф и совершенно естественным движением не набрасывает его на шею хмурого встречного.
Этим она добивается того, что Сугу поднимает на неё удивлённый взгляд, и весело улыбается, жмурясь, как довольная кошечка, машет рукой в варежке, желает удачи и с хихиканьем убегает. Шарф остаётся на нём.
Это ещё что?..
Окликнуть он её не успевает. Сугу изумлённо касается покрасневшими от холода пальцами шарфа. Он пахнет другим человеком, но не так уж мерзко — что-то совсем лёгкое, видимо, не любительница густых духов. Приятный запах. Тепло. Он нагрет чужим дыханием, но как будто сочетается с собственным. Сугу прячет в нём пальцы. Он растерян и не знает уже, о чём думал.
Его жизнь на жизнь уже не похожа. Но вот этот шарф почему-то возвращает к чувству полноценности.
«Что вокруг меня происходит?» — думает Сугу поверхностно, но не зацикливается. Он прячет лицо в вязаную мягкость. Сердце сжимается. Надо же, а он не знал, что способен ещё на такие чувства.
Нужно поговорить с Аней. Сугу возвращается домой.
========== » 14 ==========
Они сидят на полу в гостиной, на мягком ковре, друг напротив друга, близко, соприкасаясь коленями. Они и смотрят друг на друга с выражением одинаковым — мягкая ласка и усталость. Они так отвыкли говорить о важном, что сейчас едва ли слова находят: раньше строили всё на ощущениях, и потому теперь теряются, но говорить надо, если они хотят остаться чем-то целым. Юко не отводит глаза. Её слова становятся первыми.
— Мамы и папы больше нет.
У Сугу дёргается уголок рта.
— Это моя вина. — Черты его лица обостряются ещё больше, выражаясь в каждом слоге болью. — Я позволил вам тогда уехать.
— Нет, братик, — Юко качает головой, хотя её глаза грустны. Она всё ещё учится держаться. Она не может пока что быть в этом идеалом. И вот не спрятать эту гложущую тоску — пока что не спрятать. — Это я ныла, чтобы мы поехали.
— Ты была ребёнком.
— Была.
— Мы все были детьми.
— Я больше не ребёнок. — У неё такое выражение лица, словно она сейчас заплачет, но она вымучивает улыбку, слабую и отчаянно-нежную. — Мне больше это не нужно.
Она больше никогда не будет ныть. Она забудет о себе. Она не станет вспоминать то, что должно остаться светлым и не нужно для поддержания образа. Что угодно — она готова смириться с любым ограничением, чтобы брату больше не пришлось страдать. Чтобы люди вокруг неё не погибали и не печалились. Юко больше не будет себя жалеть.
— Мы должны держаться. — Брат вздыхает. Он совсем худой. — Я боюсь потерять ещё и тебя.
Сугу будет тратить сколько угодно времени и сил, если это позволит встать ей на ноги. Пусть она будет в порядке, пусть учится, живёт полной жизнью — даже если полная уже не получится. Пусть радуется, дружит, занимается любимым делом. Пусть хотя бы сестрёнка будет счастлива, чтобы больше не было в её глазах той мертвенной пустоты. Сейчас Сугу готов всё, что можно, отдать, лишь бы это стало навек истиной.
— Ты меня не потеряешь. — Сестра протягивает ему подрагивающую руку, и он принимает её ладошку. Она кажется маленькой и милой, она хрупкая, но сейчас как будто старше. — Обещаю. И ты обещай, что не растворишься в серости.
Он не знает, насколько пустынен его оттенок.
— Обещаю.
Сейчас они говорят правду или всё-таки лгут?
Секунды времени дают обратный отсчёт.
*
Две тысячи девятнадцать.
— Серёж! — Дыхание встаёт поперёк горла, но она всё ещё царапает пальцами камни, пытаясь высвободить заваленный силуэт. Кровь стекает по обломкам. Её качает из стороны в сторону, от разрывающей боли едва получается держаться. Потолок бьёт по вискам. Голос глушится пылью. — Сугу!..
Вытащить его получается с трудом. Когда получается — дрожа, давясь рыданиями, к груди ухом прижиматься, к раздробленным рёбрам, к перебитым ключицам, к раздавленным ударами обломков костям. Юко прижимается щекой, пульс щупает на исцарапанном запястье.
Сердце её замирает, вслушиваясь с нею вместе. В пыльном воздухе витает запах крови. Юко вслушивается в тихие биения, и с томящим ужасом они становятся всё тише.
— Брат…
И замирают совсем.