– Тебя же все знают.
– Да, но…
– С того дня, когда ты спас меня, – неожиданно тихо произнесла она.
– Но я никого не спас за всю свою жизнь.
– Откуда тебе это известно? – большие глаза распахнулись еще шире, на щеках появился румянец, и она затараторила: – Только Бог, сводя людей на их жизненном пути, знает, для кого что является спасением. А ты не можешь знать о воле Его.
– Но я не помню.
– Да, не помнишь. Потому что ты не сделал ничего необычного: в тот день я чувствовала, как что-то внутри погибает. Я много раз слышала, как душа сыреет, а человек, не умирая, начинает гнить. И самое ужасное – он даже не знает, что гниет: он думает, что все живут так. Но я не хотела этого, я хотела и хочу быть с Богом – либо сейчас в молитвах, либо там, всем своим существом. Но я не хочу не быть нигде, не хочу!
Она зажмурилась и прижалась лицом в потрепанный рукав Иуды. Он не чувствовал, но, скорее, знал, что ткань наполняется влагой, а потому не смел даже пошевелиться. Он терпеливо ждал, когда девочка заговорит снова.
– Ты спас меня в тот день… ты не помнишь, потому что люди запоминают только самое плохое, а все светлое остается вне их памяти. Я бежала по улице и плакала, бежала, не разбирая дороги, лишь бы бежать. Мне казалось, что так я смогу уйти от духовной смерти, смогу спастись… и тогда… на бегу я споткнулась и, если бы не ты, я бы расшибла себе и колени, и нос…
– Разве это спасение? – мягко улыбнувшись, Иуда повернул голову в сторону макушки, торчащей чуть выше его локтя.
– Ты не помнишь, но в тот день ты обнял меня… а объятие – лучшее лекарство, только оно может спасти душу, не держащуюся за чистоту тела. Сколько бы я ни бежала, никто не подумал даже о том, что меня так легко спасти – а ведь в объятиях не может жить зло, в объятиях поселяется свет. Правда?
– Правда…
Он осторожно погладил ее по спутанным волосам. Не мягкие, не жесткие – такие, какие должны быть у ребенка в первые годы жизни. Плечи девочки все еще дрожали, но Иуда не обращал на это внимание, он знал, что нужно плакать, когда невозможно, невыносимо продолжать смеяться, а со слезами выйдет горе, и молитва, произнесенная после, будет легка, и потому дойдет до Небес.
– Иуда… – лицо оторвалось от грязной ткани рубахи и покрасневшие глаза обратили свой взор к мужчине. – А почему люди тебя ненавидят?
– Ты читала Евангелие?
– Но почему – до сих пор? Ведь Бог простил разбойника, разве ты хуже? Разве разбойник не предавал, не убивал, не воровал?
– Меня не простила церковь.
– Но церковь – не Бог, а врата к нему, – девочка отстранилась, чтобы видеть лицо собеседника. – Так всегда говорила моя мама.
– «Церковь»? Твоя мама была христианкой?
– Да, хотя сейчас название любой веры не имеет значения. Но мама нечасто ходила в церковь, в отличие от бабушки.
– И что еще она говорила?
– Что храм должен быть обязательно в сердце и не обязательно – вокруг. Мы должны молиться душой, а душа с нами всегда. Бог услышит, если мы будем молиться искренне, но искренние молитвы бывают не только в церкви.
– Твоя мама очень умная женщина, – заметил Иуда.
– Я знаю, – самодовольно улыбнулась девчушка, и от прежних ее слез не осталось и следа.
– А где она сейчас?
– Ты знаешь про сборщиков? – тихо спросила она.
О сборщиках почти никогда не говорят. Не то, чтобы это была запретная тема, но вспоминать о ней хотелось крайне редко, а лучше – не вспоминать и вовсе, ведь после прихода Бога все люди могли бы обрести спасение, но не все того пожелали. «Сборщиков» никто не знал в лицо, они были как воры в прежние времена, только их по какой-то причине никто не ловил и ни на одном стенде не было ни единой фотографии с надписью, гласящей: «Разыскивается» или «Осторожно! Сборщик!». Но такие люди были, и об этом говорил уже тот факт, что у людей после посещения людных мест пропадали пропуска. Не обладая ни рассеянностью, ни чрезмерной неряшливостью, эти люди не могли потерять его сами, но из-за кражи они больше не смели ни зайти, ни выйти откуда бы то ни было, потому что, в отличие от паспортов, служивших индикатором личности прежде, пропуск предъявлять было некому. А сборщики могли воспользоваться любой личностью, и никто не мог это проконтролировать: камеры еще установлены далеко не везде.
– Она осталась на улице?
– Если бы так, она пошла бы в церковь. Но она осталась на закрытой электростанции, не имея возможностей выйти, а нам довольно тяжело ездить туда – дорога только в одну сторону занимает больше 2 часов. Мы привозили еду в первую время, но это не помогло…