– А как новорожденные себя чувствуют? – задал довольно глупый вопрос Юндекс.
– Живыми, – без лишних раздумий ответила Неодна.
Колибер подошел к приоткрытой двери, за которой, правда, не было никого и ничего. Он не мог сейчас произнести ни слова, даже если бы это было нужно. Ему следовало бы винить себя в том, что Неодна стала такой. Ему следовало бы винить себя в том, что Юндекс сейчас готов задохнуться от тяжелого понимания предстоящих убийств и смертей. Ему следовало бы винить себя в начале гражданской войны, хотя войной это назвать нельзя было: Юндекс был прав, говоря о «резне». Но Колибер был совершенно спокоен.
– Сколько у нас времени? – спросил Колибер у своих новых товарищей минут через десять.
– Недели две, – предположил Юндекс. – За это время как раз появятся мощные и крепкие группы, с которыми можно будет договориться. Двумирный уже, наверное, давно убит. Пусть никто не знает его внешности, но ведь ближайшие люди в момент съемки (да тот же оператор) могли успеть первыми, но если жив, то…
– Я не знаю, о каких группах вы говорите, – прервала пустые размышления нового знакомого Неодна, – но я знаю одно: если мы проживем сутки, значит, мы уже победили. Потому что на большее рассчитывать не приходится.
– Значит, нужно всего лишь переждать непогоду?
– Нужно пережить смерч, цунами, шторм, – протараторила Неодна. – Пережить. Мне неважно, кого убить, но я хочу жить сама. Я боюсь своей смерти намного больше, чем чего бы то ни было.
Юндекс открыл было рот, но тут со стороны кухни послышался непонятный звук, словно бы кто-то чихнул. Троица переглянулась. Все знали, что делать.
Колибер взял пистолет из протянутой к нему женской руки, Неодна встала за его спиной, чтобы успеть оттолкнуть коренастого мужчину в бок, если за дверью будут человек с пистолетом. Юндекс же встал возле двери, готовый по кивку ее открыть. Все собравшиеся здесь видели друг друга впервые, но страх смерти сделал их самыми близкими напарниками, чего не смогли бы добиться и 20 лет дружбы.
Дверь открылась.
Внутри оказались светлые стеллажи с перчатками, фартуками и прочими атрибутами поваров. Самих поваров не было – только узкая лестница слева, куда незамедлительно направился Колибер. Неодна все также шла за ним, держа руку у ворота мужской рубашки.
Шаг Колибера. Стук. Шаг Неодны. Стук. Щелчок предохранителя.
Даже в минуту близости смерти не бывает тихо. Страх надежнее, чем все остальные чувства, именно он не дает нам расслабиться и насладиться тишиной, именно он заставляет нас слушать собственное дыхание, следить за сердцебиением в груди. Именно страх доказывает нам, что мы по-прежнему в этом мире.
– Не стреляйте!
Выстрел.
Все произошло настолько быстро и неожиданно, что можно было решить, что ничего и не было. Время не замедлилось на пару мгновений, чтобы дать людям возможность насладиться моментом, но ускорилось, чтобы своим могуществом терзать и мучить живущих. Юндекс выскочил на лестницу, где не было уже ни Колибера, ни Неодны – они скрылись за поворотом.
– Кто вы? – донеслось сверху.
– Не стреляйте!
– У вас в руках нож.
– Я боюсь крови, не стреляйте!
Наконец Юндекс увидел его. Своего ровесника, уже начавшего седеть. Такого же человека, дрожащего при виде пистолета, направленного на него.
– Вы пацифист? – спросила Неодна.
– Обычный, – мужчина опустил голову так сильно, что Юндекс разглядел небольшую дыру над его головой – место соприкосновения пули и стены. – Но фобии иначе влияют на анатомию головного мозга!
Колибер поставил пистолет на предохранитель, и нож выпал из дрожащих рук побежденного к ногам победителей. Мужчина заплакал, закрыв свое лицо руками.
– Спасибо… спасибо… спасибо…
Никто не знал, что сказать, и все ждали. Никто не шевелился, никто ни о чем не думал. Все смотрели на плачущего мужчину, все слушали его всхлипы, а мужчина только плакал и плакал… пока слезы не прекратились – так же резко, как начались.
Незнакомец поднял голову, обнажая мокрые щеки, красные глаза и белые зубы под широкой улыбкой. Теперь было видно, что он никак не мог быть ровесником пятидесятилетнего Юндекса – он был младше, намного младше всех собравшихся – на вид ему едва ли было тридцать. Только макушка с проседью, лицо же – детское, как у подростка.