Это был Вейлер, липовый Чу.
“Он там мертвый, а я здесь, живой, – думал чиновник. – А могло быть наоборот”.
Металлическая рука взяла его за локоть, осторожно потянула в сторону.
– Идемте сюда, – негромко сказал Пуф. – Пока никто о вас не вспомнил.
Они прошли к уединенному, спрятанному среди густой листвы столику.
– Веселые у вас приятели. Может, расскажете, что все это значит?
– Нет, – покачал головой чиновник. – Я и сам ничего толком не знаю. То есть я знаю, кто за этим стоит, но и только, безо всяких подробностей. – Он глубоко вдохнул и медленно, на счет, выдохнул. – Вот, все еще дрожу, никак не успокоиться. – Еще один глубокий вдох. – А ведь я обязан вам жизнью.
– Что точно, то точно. Слава еще Богу, что я не совсем забыл навыки рукопашного боя. Эти долбаные железяки, они же совсем хилые, их нарочно такими делают. Сидя в такой хреновине, с живым человеком черта с два справишься – разве что использовать против него его же собственную силу. – По экрану расплылась широкая, довольная улыбка. – Вы сами знаете, как меня отблагодарить.
Чиновник вздохнул, посмотрел на свои лежащие на столе руки. Слабые человеческие руки. Руки человека, которого очень легко убить. Он еще раз вздохнул и собрался с силами:
– Послушайте…
– Нет, это вы послушайте! Четыре года, целых четыре года оттрубил я в Норе, от звонка до звонка! Нора – это тюрьма на Калибане, армейская. А вы хоть знаете, какая там обстановка?
– Как на древней каторге, а то и хуже.
– Нет, ничего подобного! В том-то и дело, что все там очень чистенько, спокойненько и гуманно. Приходит какой-нибудь сопливый лаборантик, подключает тебя к простенькой программе визуализации, к искусственному питанию, к физиотерапевтической программе – чтобы тело не превратилось в кисель, и все, сиди себе в собственном своем черепе, как в камере.
Это вроде как в монастыре, ну или как в приличной, чистенькой гостинице. Ничто тебя не тревожит, ничто не беспокоит. Эмоции выведены почти на нуль. Тебе хорошо и уютно, как младенцу у титьки. Ты не ощущаешь ничего, кроме приятного тепла, не слышишь ничего, кроме тихих, бессмысленных, умиротворяющих звуков. Ничто тебе не угрожает, ничто не причинит тебе боль, и никуда ты, сука, не сбежишь.
Четыре года!
По окончании срока – три месяца интенсивной реабилитационной терапии, без этого никак, ведь ты напрочь отвык воспринимать внешний мир, верить собственным глазам. И все равно, даже после этой ихней терапии, просыпаешься иногда и не веришь, что мир существует, что ты сам существуешь.
Я вышел оттуда и лег на дно. Я поклялся никогда больше не подключать свою репу ко всякой электронной хрени, ограничить свои передвижения такими местами, куда можно попасть лично, ножками. Я прожил с тех пор целую жизнь и ни разу не нарушил клятвы. До сегодняшнего дня. Вы понимаете, что я вам говорю?
– Вы говорите, что это для вас важно.
– Вот именно – важно. Очень важно.
– А ваша жизнь, она-то для вас важна? Тогда бросьте свои ребяческие фантазии. Все эти сказки про коралловые замки и про песни русалок. Мы живем в реальном мире, вот в этом, который вокруг вас, другого нет и не будет.
Автомобильные гудки, регулярные и настойчивые. Дорога, пилимо, свободна. Чиновник встал.
– Мне нужно идти.
– Мы даже не успели поговорить о деньгах! – Пуф вскочил, обогнул столик, загородил чиновнику дорогу. – Вы даже не знаете, сколько я готов заплатить. Много, очень много.
– Не надо, прошу вас. Все равно без толку.
– Нет, вы должны меня выслушать. – Пуф жалко всхлипывал; по морщинистому, искаженному отчаянием лицу катились слезы. – Вы должны меня выслушать.
– Этот человек досаждает вам, сэр? – спросил вынырнувший откуда-то официант.
Чиновник застыл в нерешительности. Затем он кивнул. Официант выключил двойника.
“Новорожденный Король” куда-то исчез, как сквозь землю провалился. Чу стояла на подножке “Львиного Сердца” и жала на сигнал. Заметив чиновника, она спрыгнула на землю.
– Ты какой-то не в себе. Бледный.
– Будешь тут бледным, – пожал плечами чиновник. – Один из грегорьяновских ребят пытался меня убить.