— Экий долгий сон меня сморил.
Но потом поняла, что мама никогда не встанет. И заплакала. Одна из соседок утерла фартуком ее лицо и сказала:
— Беги, доченька, к купцу Осокину в лавку. Там брат мой старшим приказчиком. Ты скажи ему, пущай пожертвует тебе лоскут коленкору на платок, пусть мятый, — я простирну и выглажу.
— А лавка где?
— Через базар иди. На другом конце… Там спросишь. Язык до Киева доведет.
Елена накинула рваную шубейку, сшитую покойной матерью из отцовского пиджака, — отец умер пять лет назад, — укутала голову старой материнской шалью цвета застарелой плесени и торопливо зашагала по улице, по которой ползли тени от дыма, валящего из печных труб.
Базарная площадь кишмя кишела людьми, метавшимися туда и сюда точно крупинки в кипящей похлебке. Никому не было до Еленки никакого дела, и она никак не могла сосредоточиться на ком-либо, чтобы спросить, где лавка купца Осокина. И среди этой толчеи, базарного гомона она вдруг почувствовала себя одинокой. И так остро почувствовала свое одиночество, что на глаза навернулись слезы. И вдруг…
— Кому платки — бегите, какой вам мил — берите!
Нет, свет не без добрых людей. «Какой вам мил — берите!» Сами предлагают платок для мамки!
Протолкнулась сквозь толпу к палатке, откуда летел приглашающий женский голос. А платки — вот они! — висят на веревке — бери любой, какой нравится. Выбрала Еленка платок потемней, стащила с веревки и, засовывая добычу за пазуху, побежала. Но услышала за спиной истошный крик: «Воровку держи! Лови!» Остановилась, озираясь. Не подумала, что воровка-то — она. Рыжая торговка схватила ее за шиворот и вырвала из-за пазухи платок.
— Мерзавка! На чужое заришься?! — и с размаху ударила малютку по лицу.
Проходя по базарной площади, Гурьян Валдаев, Афоня Нельгин и Аристарх Якшамкин услышали надсадные вопли:
— На тебе, на тебе! Не воруй, подлянка!
И детский визг.
Толпа густо обступила место, где торговка платками наказывала девочку. Со всех сторон кричали:
— Так ее!
— Дубась покрепче!
— Таким и жизня ни к чаму!
Когда аловцы протиснулись вперед, девочка лежала на земле, но уже не кричала, а лишь широко открывала рот после каждого удара.
— Не терзай малютку — без души ребенка оставишь! — Гурьян перехватил руку торговки.
— Куда лезешь! — огрызнулась та. — Воровка ведь. Платок украла. — Она показала темный платок и снова ударила девочку.
Вперед шагнул Аристарх.
— А тебе чего? — Торговка зло взглянула на парня.
— Охоня, ухи у миня не красной?
— Как огонь.
— Я, видна, очен рассердилця. Она рабенку до смерти биет… Эй ты, не бей! А то се косы раздерву!
При виде неожиданных заступников торговка попятилась.
— Чего не в свое дело суетесь? — Лицо ее покрылось красными пятнами. — Она вам родня, что ли? Или вы с ней заодно?
— Ну, эта дела не твоя.
Гурьян заглянул в большие, не детские глаза девочки:
— Зачем тебе такой темный платок?
— Не мне, для мамки. Померла она утресь. Голову повязать нечем. У меня и тятьки нет. Он раньше мамки помер.
— Ишь, как врет! — сказала торговка.
Гурьян взял в руки платок.
— Сколько стоит?
— Рупь.
— Держи. — Гурьян протянул торговке целковый. — И отступись от девчонки. — Он стащил с Аристарха шапку и пустил ее по кругу.
— Люди добрые, не для себя прошу… Подайте, Христа ради, сиротке…
В Аристархов малахай посыпался веселый дождь из медных и серебряных монет.
Придя домой обедать, Евграф вздохнул с облегчением: не было нынче обычного затхлого пара, какой поселяется в доме, когда жена стирает. Калерия гладила на столе. Она поставила утюг на подставку, поправила сбившиеся на лицо волосы и устало проговорила:
— Не раздевайся. Сходи к отцу Лаврентию. Звал зачем-то.
— Сам приходил?
— Нет. Еремея присылал.
Когда Евграф ушел, Калерия хотела начать гладить, но почувствовала, что устала, — ноги ныли, руки были как не свои. Прилегла на постель. Вздремнуть бы, но в голову лезли тревожные думы: о грехе, который принял на себя муж, о том, что бог должен простить Евграфа — ведь ради детей взял он одежду из сундука. Зачем протопоп позвал мужа? Что он скажет Евграфу? А вдруг… вдруг Евграфа заберут в полицию?..