— Батюшки, куда ж подевалось? К отцу Лаврентию беги…
— Был у него… Да толку что? Не знаю, говорит, про это ничего. Ты, говорит, хранитель, так тебе и отвечать.
— Так ведь сам он велел тебе дьячку ключи отдать.
— Говорил я ему… Он свое твердит, мол, знать ничего не знаю, иди, говорит, проспись…
— В полицию надо!
— Завтра же в каталажку посадят.
— Так что же делать?.
От Евграфа пахло водкой, — возвращаясь из церкви, завернул он в кабак да и выпил с горя. И теперь, разомлев в жарко натопленной сторожке, пьяно облокотился на стол и бормотал:
— Да как же это, а? Ка-ак?
— Горе такое, а ты глаза водкой налил.
— Ка-ак?
— Спать ложись.
Калерия вдруг подумала, что, может быть, все не так, как говорит муж; может, никто ничего из сундуков не брал, а просто ему причудилось, будто они пустые…
— Э-хе-хе!.. Дурак дураком ты, Яграф Чувырин, — сам с собой заговорил супруг. — Слушай. — Он повернулся к жене. — Как меня посадят, в Алово поезжай. Примут… А ведь все ты… Ты сказала: иди исповедуйся… Исповедовался! А теперь найди-ка концы!.. Э-хе-хе.
— Вай, беда-то какая!
— Сами ее накликали…
Вот и пришли они, черные дни, — нежданно-негаданно. Исстрадалась, истерзалась, извелась Калерия: во всем винила себя — зачем, глупая, послала мужа на исповедь…
— Себя не вини, — успокаивал Евграф, но в груди у него тоже бился страх перед неизвестностью. — Я — шапка в доме. По своей глупости страдаю…
Был уверен Евграф, что винить надо дьячка — ведь ключи у него были… Но как докажешь? Все скажут, что это он, Евграф, опорожнил сундуки. Ведь сам же признался на исповеди, что однажды взял вещи купца Наумова. Единожды взял и во второй раз мог взять… Так подумают. А дьячок — что? Соборное начальство ему доверяет. Надо было сразу, как только дьячок ключи отдал, сундуки проверить…
Утром встретил Евграф квартального надзирателя.
— А-а! Иди-ка сюда, — подозвал квартальный.
Сердце оборвалось у Евграфа — конец!..
— Дорожки вокруг собора как стеклянные. Скользкие! Пора песком посыпать, а уж сам-то ведь не догадаешься, тебя подталкивай все да увещай! — распекал его надзиратель. — Смотри у меня, сторож, доберусь я до тебя — рад не будешь!
Отвел душу и ушел, довольный произведенным на Евграфа впечатлением. А Чувырин вздохнул — бог помиловал на этот раз, пронес беду над головой. Но не миновать ее, не уйти от нее — вот-вот нагрянет она.
Так оно и случилось.
В два часа пополудни ввалились в сторожку, бряцая саблями, двое полицейских. За ними нехотя плелись понятые — пономариха и звонарь.
— Здесь живет Чувырин… Евграф Филиппович? — равнодушно спросил пожилой полицейский офицер, заглядывая в записную книжку.
— Я это, — ответил Евграф, свешивая ноги с печки, — почувствовал, как половодьем схлынуло с его души томящее предчувствие.
— Слезай. Обыскивать будем!
Не удержали Калерию ноги — тяжело опустилась она на лавку да так и замерла, пока горячий утюг, забытый ею на чужой батистовой кофточке, не начал чадить, и пономариха сняла его.
Другой полицейский, меньший по чину, ощупал хозяина с ног до головы, но ничего не нашел, кроме связки ключей от соборного подвала, отвязал их с пояса Евграфа и положил на стол, а затем обшарил весь дом, сени, перетряс постель, даже пощупал выглаженное и неглаженое белье. Должно быть, искал деньги. После этого составили какую-то бумагу и Чувырины подписали ее, не читая. И когда подписали, офицер приказал Евграфу одеваться. Лишь тогда Калерия все поняла, разрыдалась, повисла на шее мужа. Евграфу было жалко не столько самого себя, сколько жену. С трудом отстранив ее, он обласкал взглядом плачущих детей, которые забились в угол, поцеловал их по очереди и первым шагнул к двери.
Маленький Костя сорвался с места, сунул ноги в подшитые материны валенки и выскочил на улицу в одной рубашке и без шапки. Было холодно, мела обжигающая поземка. Валенки скинулись с его ножек, но мальчик все же бежал следом за отцом, — тот понуро шел чуть впереди полицейских.
— Тять-ка-ааа, ме-ня-а возьми-и!
Евграф не выдержал и оглянулся. И показалось ему, будто малыш, залепленный снегом, седеет на его глазах.
— Вернись, сынок, замерзнешь.
— Подожди… я счас… оденусь.
Но отец ничего не ответил — пошел дальше, и пурга скрыла его от глаз сына…