— Товарищ Рубль, побойся бога: мне пшена на семена в два раза больше надобно, — говорил он, не зная, куда девать свои руки, — то прятал их в карман кафтана, то за спину.
Начальник продотряда — чернявый молодой человек в красноармейской форме — подозрительно взглянул на вошедшего в амбар Сергея, и тот, чтобы развеять недоверчивый взгляд, улыбнулся и кивнул на мешок с пшеном.
— Зачем пшено на семена? Пшеном ведь не сеют.
Дядя Фадей поправил шапку на голове и махнул рукой:
— Ладно, берите половину городским детишкам на кашу.
— Молодец, папаша, — похвалил его Рубль. — Правильно рассудил.
— Товарищ Рубль, — краснея, сказал Сергей, — мне бы с тобой в сторонке поговорить.
Вышли из амбара и отошли шагов двадцать.
— Ну? — Рубль с любопытством взглянул на Сергея. — Какое у тебя дело?
— Знаю, где кулацкий хлеб зарыт. Видел, как осенью в яму таскали.
— Место укажешь?
— Да. Нынче же. Но только одному тебе. В полночь.
— Понимаю, — кивнул Рубль. — Я-то уеду, а тебе тут жить. Так и договорились — сходим в полночь. Мы у Шитовых живем. Знаешь таких? Я жду тебя, товарищ… э…
— Сергей Валдаев.
— Молодец ты, Сергей. Рабочих хлебом поддержать надо. Иначе задушат беляки революцию.
Вечером к Нужаевым зашел Молчун и, поеживаясь, сказал Платону:
— Снова замело на дворе.
— Знаю, сам только-только домой пришел.
— Ну молчу, молчу.
— Да ведь ты не молчать пришел. Дело говори.
— До чего ж ты догадливый, дядя Платон. Пришел тебе одному рассказать, потому как подкулачником никогда не был и сроду не буду им… В прошлую субботу, иначе говоря, когда скончался…
— Помер.
— Ну молчу, молчу.
— Рассказывай.
— Ну, значит, помер поп Иван, я у своего дружка в гостях был. В баньке с ним попарился, первача выпили и засиделись. В полночь выхожу от него и вижу через метель: в школьном дворе какие-то тени. Каждая, гляжу, с ружьем в руках.
— Должно быть, привиделось спьяну.
— Ну молчу, молчу, да вот какая оказия: тени были на крыльце, что ведет к учителке Евгении Ивановне. А я еще днем видал — на двери у нее замок висит. Подумал, что она в столь скорбный день у своей матери. Где же ей еще быть? Как только тени со двора скрылись, я снова к той самой двери, а на ней — тот же самый замок. Вот чудо, а?
— Никому больше ни слова. Слышишь?
— Ну молчу, молчу.
Платон мигом оделся и кинулся к Талановой. Передал разговор с Молчуном. Было ясно, что кулаки что-то затевают. Надо помешать им. Договорились поступить так. Сегодня же Евграф Чувырин передаст по цепочке коммунистам, чтобы не позднее полночи все выехали на заготовку дров в зимнице. Сам Платон поедет в Зарецкое — дать знать о заговоре. А Елена Павловна вызвалась остаться в селе: ведь ее, женщину, вряд ли тронут…
А утром облетела село черная весть: в Кержаевском овраге мальчишки нашли двоих застреленных — начальника продотряда со странной фамилией Рубль и Сергея Валдаева, сына Гурьяна.
Весь овраг от края до края запестрел от разноцветной одежды сбежавшихся мужиков и баб.
Пришла Елена Павловна, оглядела толпившийся над кручей народ и заговорила, высвобождая из заячьей муфты то одну, то другую руку:
— Товарищи, не надо паники! Убийцы будут найдены, их осудят и накажут по всей строгости революционных законов. Убитых отнесите по домам.
Она спустилась на дно оврага.
Погибшие лежали навзничь — открытые рты и глазные впадины забиты снегом; застывшая, скрюченная рука начальника продотряда, поднятая вверх, как бы взывала к мщению.
Таланова шепнула одному из продотрядовцев:
— Нынче по селу не расходитесь, вместе держитесь. Завтра подмога придет.
Продотрядовцы подняли носилки с телами убитых. Зарыдав, за ними пошла Лара Алякина. Дома она, не раздеваясь, грохнулась на коник и затряслась в безутешном плаче. Полудурок Нил Отелин, проходя мимо алякинского крыльца, запел:
Рассерженный Захар вылетел из избы, взял певца за лацканы ватного пиджака и, тряся парня, рявкнул, стреляя брызгами злобной слюны:
— Я тебе покажу-у!
Нил насилу вырвался и побежал вдоль улицы.
— Го-товь-те веш-ки-иии! — донеслись условные слова до ушей Захара.
Белый ветер, который аловцы называют мучным, по-волчьи воя, пронесся под Поиндерь-гору.
Грянул колокольный звон.
Хлопнул на церковной площади выстрел, и будто стараясь перекричать набатный трезвон, послышался вопль:
— Елену-у Палн-у уби-или-иии!