И опрометью бросился искать кисет на дороге. Дошел до мосточка через речушку, что под Масленой горой, присел на бережку.
Журчит вода по камням, похожим на творожные лепешки, словно выговаривает голосом батюшки: «Но ежели что с тобой приключится, знай: домой не вертайся — голову отпилю!»
Поднялся мужик, зашагал к лесочку и снова встретил своих давешних попутчикой.
— Далеко ли? Алово в другой стороне.
— На тот свет… Повешусь!
— Да ты никак с ума сошел! Соври отцу: так, мол, и так, денежки доставил в целости и сохранности.
— Так он скажет — давай фитанцию.
— На тебе мою. — Андрон протянул ему квитанцию. — Отдашь Варлааму, пусть отец бережет бумажку до поры до времени. А там, слышь, что-нибудь сам придумаешь.
— Спасибо тебе, дядя Андрон, — со слезой пробормотал Тимофей. — Спасибо, люди добрые, спасибо…
— Ну, господь с тобой, — напутствовал его Андрон, дойдя до развилки. — Тебе туда идти, а нам — в эту сторону.
И когда Тимофей побрел домой, Наум Латкаев подмигнул спутнику:
— Ну, Андрон, изрядно мы с тобой согрешили. Я ведь как… я ведь хотел в конторе деньги ему отдать… Да ведь кошелек-то тяжелый был. По три червонца на брата выходит!.. Пойти, что ль, помочь колокол везти?
— Можно. Добрым делом покроем грех.
На берегу Суры стоял шум и гам. Люди теснились возле дровней, на которых возвышался большой колокол. Берег был довольно крут, полозья дровней вязли в песке. Веревки, за которые держались люди, натягивались, точно струны.
— О-ой! Наддай!
Клонятся головы долу, кропится потом земля.
— О-ой, в-взяли, р-ра-аз!
Вскипает под ногами, точно вода в котле, сыпучий песок.
Порск! — лопнула толстенная веревка.
Сбились люди в кучу-малу. Поднялись — и снова тянут. Один устанет — на его место двое готовы, трое уйдут — девятеро сменят их; проголодаются — сядут, закусят, речной водицы попьют — и опять за дело. Сил не жалеют: ведь поп сказал: кто колокол без устали будет тащить, тому бог грехи простит. А кто безгрешен?
Был охочим едоком Тимофей, но вот уже четвертый день за стол не садится. Уставится в одну точку мокрыми спелыми бобинами глаз и смотрит, смотрит, смотрит. На ходу что-то бормочет себе под нос. Порой остановится где попало, качается, но ни с места, словно вкопанный.
Не раз замечал Платон, его женатый сын, эти странности у отца, но отчего они — не угадывал. Как-то, возвращаясь с возом ивовых прутьев, увидел Платон, как побрел отец от избы к овину, остановился возле недоделанного плетня, начал недоуменно разглядывать прутья на нем, будто невидаль. Не догадывался Платон, что косо срезанные белые концы свежих прутьев отцу его, Тимофею, казались пальцами, сложенными в кукиш. Опустил отец голову на грудь и зашагал дальше, но вдруг снова остановился, обессиленно ухватился за ближайший кол.
— Ты что, тятя? — бросился Платон к нему.
Вздрогнул Тимофей, глянул испуганно на сына.
— Ты откуда, сынок?
— Вон прутьев нарубил да привез.
— А-а-а… — смутился Тимофей, заметив во взгляде сына сочувствие. И вдруг проговорил:
— Повеситься хочу.
Отшатнулся от удивления сын.
— Что приключилось-то?
Не сразу сорвалось с нерешительных губ Тимофея признание. А когда поведал сыну о своей оплошке с деньгами, тот вздохнул и сказал:
— Потерял — не в кабаке оставил…
— Думаю, облапошили меня Наум Латкаев и Андрон Алякин, Обнимал меня Андрон: «Давно, мол, тебя люблю». Знать, он меня и долюбил.
— Ну, будет горевать. Не изводись… Ты куда шел?
— В овин, за просяной соломой.
— Сам схожу. Домой ступай.
Не бывает ни кадушки без дна, ни веревки без конца. Настал-таки конец и неведению деда Варлаама. В доме сходок узнал он правду. Примчался домой весь взмыленный, грохнул по столу кулачищем — подпрыгнула расписная деревянная солонка, заплясала, упала на пол. Свалилась с нее крышка, будто шапка с пьяного, и соль рассыпалась: быть ссоре!
— Вон! В-о-о-н из моего дома, нелюди, рассукины сыны! Деньги присваивать?! А?! Сами мясо за столом крошить хотите?[3] Во-он! Чтобы духу вашего не было!
Пыль столбом поднялась в доме — так расходился, разбушевался старик. Все, что под руку ни попадет, — об пол. Кричал до хрипоты, но, не слыша поперечного слова, утихомирился. Платон с отцом потихонечку вернулись в избу.
— Ну, хватит, стало быть. Перегородим нынче же избу, и двор, и усадьбу пополам. Левая сторона ваша, правая — моя!
— Благослови меня чем-нибудь, тятя! — умолял Тимофей.
— Что ж, можно скалкой по хребту!