На подъем колокола собралось все село, от старого до малого. Одни — помогать, другие — просто поглазеть. Вся церковная площадь была забита народом, лучину не уронишь. Ненила Латкаева с животом, похожим на взбитую подушку, пришла вместе со свекром Наумом; тот, заботливо забегая вперед, наставлял ее:
— В толпе тебя, сноха, задавят. Лучше бы ты домой вернулась, слышь?
Ненька постояла-постояла, гордо выпячивая живот, потом кивнула свекру — и пошла домой. Дед Наум наказал ей вдогонку:
— Остерегись, не поскользнулась бы…
Подобно луне в разрыве мрачной тучи, выглядывало из толпы бледное, красивое лицо Анисьи Валдаевой, про которую поговаривали, что в ее большущих глазах варят смолу не знающие устали лихие чертенята. Взглядом впился в нее женолюбивый поп, мысленно приговаривая: «Ох, искушение…»
— Чья вон та, на монашку похожая? — спросил он у церковного сторожа. — Вон, в черной шали которая.
— Младшая сноха Варлаама Валдаева, Анисья. А ничего бабеночка!..
— Нашел о чем здесь говорить, охальный греховодник. И не стыдно?
Дед Варлаам пришел на площадь с опозданием и не сумел пробраться к тем, кто был впереди, — к старейшинам. Досадно стало старику, да что поделаешь… Один из сыновей его, Прокофий, посмеивался про себя: «Что, батя, не пробился сквозь толпу к богатеям? И с нами постоишь, нищими…»
Сколько ни вытягивал шею старый Варлаам, так ничего и не увидел, махнул рукой и поплелся домой. Прокофий усмехнулся ему вслед. Как и его братья — Тимофей, Кондратий и Фадей — он не мог простить старику несправедливости при разделе имущества. Варлаам оставил самому младшему, Роману, почти все нажитое совместным трудом. Обида терзала братьев.
Между тем наступило время подъема колокола, и старосельский пастух Урван Якшамкин, старший брат Аристарха, прозванный за свой высокий рост Полтора Урвана, высунул из окна колокольни всклокоченную, похожую на помело, голову и зычно заорал басом:
— Слушайте, старики! У кого был грех со снохой, лучше уходите отсюдова подобру-поздорову. И баб-греховодниц уводите! Не то колокол сорвется и разобьется! Грешников за это бог покарает!
«Во! — черной молнией мелькнула в голове Прокофия Валдаева коварная и мстительная мысль. — Зря ты, папаша, ушел отсюдова…»
Смеркалось, когда Роман Валдаев отправился караулить сельские магазеи[5], что под Поиндерь-горой. Уже крепко ударило морозом, но снегу до сих пор не было; ночь обещала быть тихой, небо усеялось крупными, как пасхальное пшено, звездами.
Случайно ли, понарошку ли — Прокофий Валдаев проходил мимо и окликнул брата, сидевшего под навесом:
— Роман, ты сторожишь, что ли?
Тот узнал брата:
— А ты откуда знаешь, что моя очередь?
— Наобум окликнул, а ты отозвался. Почему к нам не заглядываешь? Поздравил бы с новосельем.
— Забот невпроворот. Некогда.
— Знамо, старый хрыч все хозяйство на тебя записал, а нам — кукиш с маслом… Ты, поди, скоро самый богатей в Алове будешь. Думаю, у старого черта денег в сундучке полно…
— Откуда мне знать? Не считал.
— То-то и оно!.. Тебе — все, а всем нам — почти ничего. Обидно. А ведь мы с малых лет спину гнули… Ты, случаем куревом не богат?
— Есть табачок, да слабоват.
Свернули «козьи ножки». Прокофий начал высекать огонь. Ярко вспыхивали искры, но тут же гасли на ветру. Лишь одна впилась в тесьму. Тонкой струйкой потянулся белесый дымок, и остро запахло горелой пряжей. Есть слова, подобные искрам, — впиваются в сердце и поднимают в нем невидимый и негасимый пожар. Такие слова и бросил в сердце младшего брата Прокофий:
— Про Андрона Алякина слыхал? Хе-хе!.. Говорят, у него со снохой Марькой грех был. А Марька — бабенка тьфу! Не то что твоя Анисья…
— А чего Анисья?
— Хе! Ротозей ты, Роман!
— А чего?
— Тебе бы святым быть. Хе-хе!.. А пошто не наш милостливый тятенька, а ты идешь мирские магазеи караулить на всю ночь?
— Занедужил он.
— Хе-хе!..
— Ну, в его-то годы…
— Святой ты, ей-богу святой! Занедужил!.. И лекарка при нем осталась?..
— Ты чего это, а?
— Я ведь того… Никому ни слова, только тебе… Разок видел, как он ее в сенях погладил. Я тебе так скажу: не ворон лови — накрой седого ворона.
— Да я… Я ежели замечу — обоих прибью!
Не без злорадства подумал Прокофий, что придет время, и дом отца вконец распадется, как рассохшаяся кадушка без обручей.